Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса
– Никто меня не ждет, – пожала плечами Соня.
«Праздник, будни – какая разница?» – подумала она при этом.
– Ну и сиди, не рыпайся, – заключил Тимофей. – Тем более, рыпайся, не рыпайся, значения не имеет. Все равно метель.
Все, с кем Соня общалась в гостинице – девушки на рецепции, официанты в ресторане, – говорили, что просвет в метели образуется в любую минуту, и тогда вертолеты через лиман, может, и полетят. А может, и не образуется, и не полетят – этого никто не знает.
В общем, для того чтобы добраться до самолета, требовалось совершать немало активных действий: караулить вертолет, опять ночевать для этого в зале ожидания, только теперь уже не в большом аэропорту, а в маленьком, для вертолетов... В том, чтобы все эти действия совершать, Соня не видела ни малейшего смысла.
И она осталась встречать Новый год в Анадыре. Утром тридцать первого декабря, спустившись в ресторан завтракать, Соня обнаружила на рецепции конверт – ее приглашали на открытие выставки Лавровых картин. В ту же минуту позвонил Тимофей и сообщил, что открытие плавно перейдет в новогоднее празднование, что будет ужин, потом фейерверк, и чтобы она не переживала: праздник ей запомнится.
Соня невесело улыбнулась. Ее безразличие ко всему только усилилось, и вряд ли в этом безразличии ей могло запомниться что бы то ни было вообще, и уж точно, что не новогодний праздник.
Но обижать людей, которые были настроены к ней так доброжелательно, притом без особенных на то причин – она ведь была всего лишь курьером, доставившим по назначению порученный ей груз, – обижать этих людей было совершенно не за что. И к вечеру, одевшись все в то же единственное платье, которое при наличии некоторой фантазии могло сойти за маленькое черное, Соня вышла из своего номера.
Тимофей сказал, что заедет за ней в девять и чтобы она к этому времени была внизу, в гостиничном вестибюле. Мог бы и не предупреждать, при всем желании Соня не оказалась бы где-либо в другом месте: метель не утихала ни на минуту, за окном клубилась сплошная снежная мгла, а когда она выглянула за гостиничную дверь, с трудом ее приоткрыв, то ее отбросило назад таким ударом ветра, что Соне показалось: если она выйдет на улицу, ее сразу расплющит о стену.
Тимофей приехал за ней на огромном американском джипе; машины здесь, в Анадыре, вообще были как на подбор, одна другой мощнее. Да, наверное, и невозможно было бы преодолевать такую пургу на какой-нибудь развалюхе.
– Завтра, если утихнет, я тебе город покажу, – пообещал он. – Вон там у нас, видишь, собор. Деревянный, без единого гвоздя. Прямо над лиманом стоит, а перед ним Николай Угодник, огромная статуя, таких нигде в мире больше нет. Стоит, красавец, моряков встречает. Губернатор поставил – и Угодника, и собор.
«Видишь» – это было сильно сказано, ничего Соня в темноте и метели не видела. Ни собора с Николаем Угодником, ни больницы, которую не отличишь от английской, и оборудование все оттуда, ни колледжа, который внутри что твой Оксфорд...
Все это, как сообщил Тимофей, построил губернатор, про которого Соня знала лишь то, что он является самым богатым олигархом страны. Должность начальника Чукотки, которую он неизвестно зачем занимал, казалась ей, как и всем, кто никогда на Чукотке не бывал, какой-то его анекдотической причудой.
Но, проведя в Анадыре всего лишь сутки, Соня поняла, что здесь отношение к олигарху-губернатору совсем другое.
– Что вы! – воскликнула девушка на рецепции. – Если б вы видели, что у нас восемь лет назад творилось, пока он не пришел! Я, помню, в Анадырь тогда из Ярославля приехала. Глянула в окошко, а на улице ни одного фонаря. Ни единого! Вообще уличного освещения не было, а тьма ведь кромешная полгода стоит. Вам там в Москве не понять. А когда котельные каждую зиму из строя выходят? На градуснике минус пятьдесят, а ты иди на улицу, костер разжигай, если сможешь... Он же все нам здесь наладил, буквально все. Целую команду привез, они так взялись, что только перья полетели. И тепло, и свет, и завоз вовремя, у нас ведь железных дорог нету, если навигацию прохлопают, вся Чукотка без продуктов будет сидеть. А теперь больница новая, школы такие, что и в Москве, наверно, таких нету, и музей краеведческий, как в Лондоне, оборудован, и детей всех до единого каждое лето бесплатно на отдых вывозят... В общем, дай ему Бог здоровья, – заключила девушка. – Скажете, он у народа нефть украл? – запальчиво добавила она, хотя Соня ничего подобного говорить не собиралась: она растерялась от такого напора. – А кто не украл чего-нибудь? Разве что мы с вами, да и то потому, что нам нечего было. Ну так все украли и ничегошечки при том не сделали, а наш-то какую жизнь наладил, хотя бы для одной отдельно взятой Чукотки!
Сейчас вся Чукотка была обеспокоена тем, что губернатор оставил свою должность. Давно, мол, хотел, да его не отпускали, а теперь вот... Все, с кем Соне приходилось разговаривать хотя бы несколько минут, начинали разговор с одного: что с нами теперь будет? Вскоре она поймала себя на том, что и сама уже думает об этом с тревогой. Здешняя жизнь брала в свой круг так быстро и так сильно, что жизнь за пределами этого круга начинала казаться призрачной.
«Остаться бы здесь навсегда, – подумала Соня. – Обо всем забыть, ни о чем не тосковать... Думать только про навигацию и быть счастливой».
В Москве у нее никогда не было таких простых желаний. Тем и хороша была Чукотка, что здесь такие желания не казались малодушными.
Куда привез ее Тимофей, Соня не поняла. Удивительно, как он сам понимал, куда едет: при взгляде в лобовое стекло ей казалось, что они просто вгрызаются в метель, а уж куда их при этом вынесет, неизвестно.
Джип остановился возле дома, окна которого казались размытыми светлыми пятнами. Зажмурившись, чтобы глаза не посекло снегом, задыхаясь от ветра, Соня пробрела три шага от машины до крыльца и с помощью Тимофея ввинтилась во входную дверь. Каждое, даже самое пустяковое действие требовало здесь таких усилий, что расслабиться, делая что-нибудь машинально, нельзя было ни на минуту.
Снег все-таки успел исхлестать Сонины щеки. Когда она входила в ярко освещенный зал, казавшийся особенно просторным из-за белых мраморных колонн, то чувствовала, что скулы у нее горят алым румянцем. Удивительно, что она совсем не страдала от холода. А ведь чукотский климат уж очень сильно отличался от крымского. Но, видно, сказались гены сибирских предков: снег и мороз не пугали ее, а лишь веселили душу. Насколько это было для нее сейчас возможно.
Лавровы картины были развешаны по стенам. Но не похоже было, что люди собрались в этом зале исключительно ради них. Они беседовали, пили шампанское, которое разносили официанты в безупречных фраках, и всячески демонстрировали, что находятся в особенной, лично для них устроенной, а для посторонних закрытой действительности. Картины лишь создавали ощущение праздничной респектабельности; Соня сразу поняла, что в этом их единственное здесь назначение. И поняла, почему Лавр так беспокоился из-за своей выставки: даже она узнала среди гостей несколько человек из телевизора – политиков, артистов, одного ученого, фамилии которого не вспомнила, но лицо которого показалось ей таким же знакомым, как лицо Эйнштейна. Понятно было, что картины, выставленные во время такой тусовки, мгновенно повышаются в статусе и в цене.
