Не смей меня касаться. Книга 3 - Марина Дмитриева
«Моей Эле с любовью. Вадик Бердик»… «Нет!! – хрипело, агонизировало сознание мужчины. – Эля всегда была только его, Николая Алексеевича». Он влюбился в нее сразу и навсегда, как только увидел Эльвиру Богдач спускающуюся со ступенек кинотеатра, в легком белом сарафане, с распущенными по плечам темными волосами. Правда, она сначала гнала от себя инженера Лазарева, говорила, что не может ему ответить взаимностью. Он взбешенный уходил, а потом снова возвращался, не в силах забыть черноволосую нимфу, покорившую его воображение. И однажды красавица Эля все-таки сдалась, ответила на его чувства, согласилась стать его женой. Почти двадцать семь лет они прожили душа в душу… Но почему тогда его младшая дочь Юля как две капли воды похожа на молодого щеголеватого блондина Вадима Бердника?! Почему он раньше не обратил на это внимание?
– Видишь, мы с ним очень похожи? – вторила его мыслям светловолосая девушка. – С бабушкой Наташей у меня общие только светлые волосы, все остальное от моего настоящего отца Вадима Бердника. Надеюсь, ты знаешь, кто такой Вадим Бердник, вовсе не чета тебе, инженеришке с какого-то допотопного завода, который за столько лет службы даже главным не стал. Вадим Бердник – известный киноактёр и бизнесмен, если верить интернету, у него три ресторана в Москве и один в Петербурге.
Николай Алексеевич продолжал потрясённо смотреть на фотографию, а в душе, поглощая все на своем пути, разрасталась черная дыра, окутывающая непроглядным мраком все двадцать семь счастливых лет их брака с Элей. Его мир рушился, его жизнь лопалась мыльным пузырем, становилась пеплом. Мужские желто-карие глаза увлажнились слезами.
– Это не может быть правдой, – едва слышно шептал Лазарев побледневшими губами. – Эля не могла… она меня любит.
Все двадцать семь лет брака он ощущал поддержку и любовь своей жены… Она до сих пор каждую ночь, словно маленькая девочка, просит ее обнять перед сном, ей нравится чувствовать себя в коконе защиты его рук. Потом они, конечно, расползаются каждый к своему краю кровати, но несколько минут практически каждый вечер лежат обнявшись. А каждое утро Эля ласково будит его поцелуем в висок.
– Ха! – рассмеялась злая фурия, которую он долгое время считал своей дочкой, ласковой голубоглазкой, которую пытался полюбить, постоянно изводя себя чувством вины, ведь у него не получалось относиться к двоим дочерям одинаково тепло. – Любила она как раз моего папочку, а с тобой жила, типа стерпится-слюбится… И кстати, у тебя первая группа крови, а у меня вторая, что еще раз подтверждает отсутствие между нами родства.
У Николая Алексеевича подкосились ноги, и он, бледный, старым слизнем сполз по стене на пол к пакету с все еще продолжающим бушевать карпом.
– Может, тебе вызвать скорую, бывший папочка? – с ехидцей спросила Юля… – На тебя лица нет, а то коньки отбросишь.
Она еще смеет издеваться?! Одним махом разрушила все, что ему было дорого, и теперь глумится. Неблагодарная тварь!! Юлино ехидство вызвало гнев, на бледном мужском лице проступили красные пятна. Быть может, он и не родной, но все эти девятнадцать лет Николай Алексеевич пытался стать ей хорошим папкой. А она чем отплатила?! Издевательством?! Похабными предложениями?! Несмотря на гудящую голову и возрастающую боль в груди, старший Лазарев мгновенно вскочил на ноги. Нет, он не даст себя растоптать какой-то мелкой белобрысой неблагодарной шлюхе!
– Вон!! – заорал не своим голосом старший Лазарев, совершенно забывая, что его крики могут услышать соседи. – Пошла вон отсюда!!
Какая разница, что могут подумать или сказать соседи, когда мир рушится, когда все, что ты создавал долгие годы, что искренне любил, оказалось глупым фарсом, когда его Эля все эти двадцать семь лет жила с ним по принципу «стерпится-слюбится».
– Чтобы ноги твоей не было в этой квартире, прошмандовка! Притащила грязь в дом, где выросла, да еще смела предлагать мне такую низость. Раз ты мне не дочь, я не хочу тебя больше видеть! Уходи куда хочешь, живи, как хочешь! Мне все равно, с этого момента у меня есть только одна дочь…
Пришедшая в голову страшная мысль вызвала новую волну холода по коже: а что если старшая дочь, красавица и умница Таня, тоже не от него? Нет, нет, она ведь очень похожа на покойную мать, только черты лица более мягкие, как у Эли, но глаза точь-в-точь бабушкины, и такая же горделивая поступь.
Николай Алексеевич стал пихать светловолосую девушку к двери. Юля немного подрастерялась, куда-то идти в одном халатике было страшно, на дворе только ранняя весна.
– Пап, ты не можешь меня прогнать!
– Не называй меня больше папкой. Такой неудачник, старый занудный пердун не может быть твоим отцом, значит, нечего жить в моем доме. И знаешь, бесстыжая бессовестная шлюха, которой ты стала, действительно не может быть моей дочерью. Я своих дочерей другому учил. По документам мы, конечно, все еще кровные родственники, но ты уже совершеннолетняя, теперь я тебе ничего не должен, живи, на что хочешь. Хоть милостыню собирай, впрочем, ты не пропадешь, найдешь, чем заработать. Я больше тебе ни копейки не дам, ты ведь все равно ничего не ценишь... Неблагодарная дрянь!! Пусть о тебе теперь настоящий выдающийся папаша заботится.
Николай Алексеевич открыл дверь и выпихнул из квартиры упирающуюся девушку.
– Пап, подожди, дай я хоть оденусь!..
– Не зови меня отцом!
Юля сиротливо прижалась к перилам лестницы. Ее запал прошел, и теперь она по-настоящему испугалась того, что сотворила. Было забавно почувствовать себя большой злодейкой, выложить, папочке Лазареву всю правду, да еще шокировать непристойным предложением, но сейчас пришло осознание – семьи Лазаревых больше не существует, она ее разрушила. Упертый комуняка-папа никогда ее не простит, она сбросила маску, и теперь поиграть в милую хорошую девушку не получится, вряд ли ей кто-то поверит. Не поверит, не поцелует, не поддержит, если вдруг понадобится помощь.
Николай Алексеевич вернулся в квартиру, лихорадочно начал собирать вещи младшей дочери, джинсы, свитер, куртку, выбросил все это на лестничную площадку, к ногам растерянной, чуть ли не плачущей блондинки. Старший Лазарев торопился, ему не терпелось избавиться от этой чужой стервы, которую он долгие годы считал своей дочерью, пытался любить, а она превратила в пепел двадцать семь лет его счастливой жизни. Туда же за дверь старший Лазарев выкинул Юлины сапоги, сумку, вынул из кошелька пару тысяч и тоже бросил к босым ногам застывшей девушки в коротеньком халатике.
– Пап… прости, –
