Я не Монте-Кристо (СИ) - Тоцка Тала

Когда запись закончилась, отец поднял серое от гнева лицо и посмотрел на Никиту:

— Что это за бред, Никита, объясни.

— Это не бред, отец, это записи с прослушивающих устройств, которые Вадим Беккер натыкал везде, куда имел доступ.

— Вадик? — проскрипела бабка. — Вот гнида!

— Здесь записан мой разговор с рекламным отделом и с тобой, когда я спрашивал тебя о контракте, я тогда хотел изменить его…

— А я просила тебя не делать этого, Никита, — перебила бабка, — мне тогда не пришлось бы связываться с этим гопником Ермолаевым.

— Значит это не монтаж? — повернулся к ней отец. — Это подлинная запись?

— Бабушка наняла Ермолаева, чтобы он убил мою жену и ребенка, — Никита очень старался держаться, но голос все равно выдавал, — никому не нужен был выкуп.

— Я не могла допустить, чтобы этой девчонке с улицы достались деньги Фон-Росселя, а ее ребенок стал прямым наследником, весь наш план делался бесполезным, — бабка сидела в кресле прямая, как палка, и Никиту затрясло.

— Этот ребенок мой сын, твой правнук, бабушка, — он не говорил, а с трудом цедил сквозь зубы.

— Все и так оказалось бесполезным, мама, ты не получила деньги, — отца тоже явно трясло, и у Никиты с души свалился не то что камень, а целая каменная гряда.

— Я уверена, что та наследница — обычная мошенница, она ненастоящая, она так и не захотела встретиться со мной, сколько я ни пыталась с ней связаться.

— А вот здесь ты ошибаешься, — Никита сделал глубокий вдох, — она настоящая. Это моя Саломия. Она осталась жива, Беккер следил за ней после того, как использовал ее ДНК и случайно выяснил, что она и есть та самая Фон-Россель. Он подбросил ей «жучок» и сумел выследить до поселка, где ее держали, он успел раньше меня, вынес ее из огня, а потом дал послушать эту запись.

— Бедная, бедная девочка… — мать зажала рот ладонями, отец смотрел, не мигая, а бабка побелела как полотно.

— Как? Не может быть...

— Ее мать — дочь Урсулы Звягинцевой-Фон-Россель, Беккер провел расследование, девочку  после пожара в детдоме увезли в соседнюю область, там ее сразу же удочерили Вербницкие. Саломия — это Сальма Фон-Россель, моя жена, а Данька мой сын. Ты убила мою семью, — Никита дышал часто и тяжело, глядя исподлобья на ту, которую теперь назвать бабушкой не поворачивался язык.

— Данечка, — прошептала мама, опираясь на стул, — наш мальчик, живой…

Сухие пальцы скрючились и судорожно вцепились в ручки кресла, бабка рывком поднялась, подалась вперед, и Никита невольно отшатнулся, сраженный огнем, пылающим в глубине выцветших глаз. По морщинистым щекам текли крупные слезы, бескровные тонкие губы дрожали.

— Она жила здесь, моя девочка, рядом со мной, росла, а я не знала, я похоронила ее, — шептала она, а потом перевела взгляд на Никиту. — Не твою семью, Никита, а свою. Это я, я Урсула Фон-Россель.

— Мама, что ты такое говоришь? — вскинул голову отец. Бабка вытянула вперед руку, будто останавливая его.

— Нет, Саша, я тебе не мать. Вы чужие мне, всегда были чужими, а моих нет, ни Вани, ни моей девочки. Если бы я знала, что Саломия… Если бы я только знала!...

— Зачем тебе тогда понадобилась вся эта схема? Почему ты не стала сама вступать в наследство? — спросил потрясенный отец. И тогда бабка распрямила спину, подняла голову и сказала, стараясь казаться спокойной:

— Потому что я убила твою мать, Саша.



Не села, а рухнула в кресло, как подкошенная.

— Скажи, что ты сейчас не в себе, что ты все это придумала, — тихо проговорил отец, и Никита впился глазами в страдальчески перекошенное лицо старой женщины, что, закрыв глаза, обессиленно откинулась на спинку кресла. С силой вонзил ногти в ладони, потому что всем сердцем желал, чтобы отец оказался прав. Но белесые глаза тут же распахнулись, и остатки надежды испарились, потому что никогда еще эти глаза не смотрели так ясно и осознанно.

— Нет, Саша, не скажу, — ее голос звучал так же отстраненно, Никите отчаянно хотелось услышать хоть каплю раскаяния, которого там не было и в помине. Зато в каждом слове сквозила пронзительная горечь. — Эрих Фон-Россель бросил нас с матерью, у нас отняли все и выгнали на улицу, жилье и мебель были служебными, нам ничего не принадлежало. Мать пыталась покончить с собой, ее увезли в психушку, меня отправили в детдом, и больше мы не виделись.  Я так и выросла дочерью пленного, предателя, нищей сиротой, отбросом, и все, о чем я мечтала — выбраться из этого дерьма. Я собиралась замуж, но когда родители парня узнали, что моя мать суицидница, а я сама детдомовская, запретили ему со мной встречаться, хоть я уже была беременная. В роддоме я и познакомилась с Ниной, с твоей матерью, Саша.

Никита смотрел на отца и разрывался между желанием узнать правду и закрыть рот старухе, заставить ее замолчать, чтобы только не видеть той непроглядной тоски, что стояла в глазах Елагина-старшего.

— Мы сошлись сразу, обе сироты, только я детдомовская, а у нее мать умерла от рака, обе без мужей, мы и похожи чем-то были, нет, не лицом, а в общем — обе худые, бледные, как поганки, с кругами под глазами, в одинаковых больничных халатах и косынках, у нас даже группа крови была одинаковой. У меня родилась дочь, у нее сын, так нас однажды перепутали, когда принесли на кормление детей. Нина рассказала мне свою историю. Она возвращалась поздно со смены, пошел дождь, возле нее остановилась машина, там были двое парней и девушка. Предложили подвезти, но по дороге стали звать с собой, у одного из парней был день рождения, нужно было составить компанию, и Нина согласилась. Я потом спрашивала, почему, а она говорила, что ей понравился тот, второй, который был без пары. Парни были выпившие, только она не сразу поняла, ее привезли в шикарную богатую квартиру, два бокала вина, и утром Нина проснулась в постели с тем самым парнем. Он был мертвецки пьян, Нина обошла квартиру и никого больше не обнаружила, начала искать документы. Это был твой отец, Саша, Иван Елагин, мой Ваня, он был капитаном КГБ, а уже через четыре года, когда ему исполнилось тридцать два, ему дали майора…

Никите казалось, вокруг происходит какой-то сюр, то ли кино снимают, то ли ему сон снится, но когда бабка — не бабка, Урсула, — начала говорить о муже, ее лицо приняло умиротворенное выражение, какого он уже давно не видел. На отца он и смотреть боялся.

— Она так испугалась, что сбежала, а потом, когда узнала, что беременная, пришла к управлению и дождалась Ваню. Но сказать ему так ничего и не смогла, подошла спросить, который час, он ответил, вежливый, красивый и равнодушный. Он не узнал ее, а она снова испугалась и ушла ни с чем. Я ругала Нинку, уговаривала пойти к Ивану уже с ребенком, если надо даже к руководству проситься на прием. Времена тогда были другие, строгие, за такое по головке не погладили бы, вполне мог погон лишиться за аморальное поведение. Я убеждала Нину, что он женится на ней, и она поверила, тем более сын по ее словам был одно лицо со своим отцом. А я понимала, что это мой шанс изменить жизнь, полностью, покончить с унизительной, беспросветной нищетой, клеймом детдомовки и дочери сумасшедшей, но для этого мне нужен был ты, Саша. И не нужна Нина.

Урсула замолчала, и Никита испытал облегчение, не слыша ее скрипучего голоса, говорившего с таким надрывом, будто она на Страшном суде. Но та снова заговорила, прикрыв рукой глаза.

— Нас как раз осталось в палате двое, ночью Нине стало плохо с сердцем, она попросила позвать медсестру, а я… Я знала, что другого шанса у меня не будет. Я накрыла голову подушкой и слушала, как она хрипит… Она встала сама, попробовала дойти до двери, но потеряла сознание, и я оттащила ее на свою кровать. Я не верила, до конца не верила, что у меня получится, у меня от страха даже поднялась температура, но когда утром пришли нас будить, медсестра сама назвала ее моим именем, и в ту ночь официально в больнице умерла Урсула Звягинцева, мне принесли ее сына, а свою дочь я больше никогда не видела.