Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира
И в школу по три раза на неделе она не бегала, и не донимала учителей расспросами о том, какие параграфы по физике ребенку надо выучить к контрольной, которая будет через месяц. Она вообще не интересовалась подробностями его учебы, знала только, что он учится, и неплохо учится, и этого было ей достаточно.
И все это было, безусловно, правильно. И если всему этому неизбежно сопутствовала ее легкая отстраненность, отдельность, несоприкосновенность с ним — что ж, пусть. Альгердас в общем-то даже и не осознавал этой особенности маминого к нему отношения.
До тех пор, пока не услышал один разговор, заставивший его увидеть ее отношение иначе. Ему было тогда десять лет.
Разговор этот происходил вечером, когда Альгердас уже лежал в кровати, а мама с бабушкой сидели на кухне. Бабушка должна была пожить у них на Таганке три дня, потому что мама уезжала в командировку. Она работала в Москонцерте, организовывала выступления танцоров и певцов, поэтому в командировки ездила часто.
Глаза у Альгердаса уже закрывались сами собою: стояло лето, он целыми днями пропадал во дворе и к вечеру засыпал обычно как убитый, даже странно, что сегодня слышал еще какие-то разговоры за полуприкрытой дверью, ну да, правда, слышал смутно, как будто уже засыпая… уже во сне…
— Но почему, Лена? — сказала бабушка. — Если ты думаешь, что я против, то ошибаешься. Я только за. Гедиминас умер десять лет назад. А ты молодая женщина, тебе надо устраивать свою судьбу.
— Анна Степановна! — В мамином голосе послышалось что-то вроде насмешливой укоризны. — Зачем вы повторяете эти расхожие формулы? Что значит устраивать судьбу?
— Ну… — Слышно было, что бабушка слегка смутилась. — Значит, выйти замуж за порядочного человека. Да, формула расхожая, но все-таки верная. А Андрей Сергеевич, безусловно, порядочный человек. Я его знаю много лет, еще с тех пор, как он у Гедиминаса в Полиграфе преподавал. И он тебя любит. Это важно.
— Может быть, это и важно, но не в моем случае.
— Почему?
— Потому что я его не люблю.
Разговор оказался таким интересным, что Альгердас и сам не заметил, как улетучился его сон.
— Лена… — Бабушка помедлила, потом решительно произнесла: — Лена, мне кажется, в твоем случае это как раз неважно. То, что ты его не любишь.
— Почему? — Настала мамина очередь удивляться.
— Потому что ты вообще не настроена любить. Признаюсь, мне это странно. Я же видела, что моего сына ты любила. И не совсем понимаю, что… Что с тобой происходит теперь.
— Со мной? Ничего особенного со мной не происходит.
Мама произнесла это тем самым тоном, каким всегда разговаривала с Альгердасом. Тем тоном, который он считал правильным и даже единственно возможным. Но бабушка, кажется, так не считала.
— Вот это с тобой и происходит! — воскликнула она. — То, как ты сейчас говоришь! То, как ты живешь. Ведь ты никого по-настоящему не любишь, Лена! Ну хорошо, пусть ты не любишь Андрея Сергеевича. Он хороший человек, но все же посторонний. Но ведь даже… Алика. Даже к Алику ты относишься с этой твоей дистантностью. Откуда она у тебя, почему? Не понимаю!
Бабушка выговорила имя внука словно бы с трудом. Наверное, ей трудно было произносить его имя в этой связи. В связи с нелюбовью…
Мама молчала так долго, что Альгердасу показалось, она вышла куда-нибудь из кухни. Но звука ее шагов он ведь не слышал.
— Я не могу по-другому, — наконец сказала мама. Ее голос звучал так тихо, что ему пришлось даже сесть в кровати, чтобы не пропустить ни слова. — И не хочу! — добавила она с какой-то глубокой, неожиданно вырвавшейся наружу страстью.
Альгердас никогда не слышал, чтобы у нее был такой голос.
— Не хочешь? — Бабушкин голос прозвучал почти с испугом.
— Да, не хочу! Я его любила. Вашего сына. — Мама словно бы не могла себя заставить произнести отцовское имя. — Больше жизни любила, себя не помнила. И что?
— Но ведь и он, Лена! — воскликнула бабушка. — Гедиминас очень тебя любил. У него один свет в окошке был — ты, я же видела. Мне грешным делом тогда казалось, это оттого, что он не состоялся в профессиональном плане. С его способностями — и рисовать афиши в кинотеатре!.. Но теперь я понимаю, что дело было не в том. Он просто тебя любил.
— Но он умер. — Мама проговорила это жестко, словно гвозди вбила. — Он умер, а я осталась со своей к нему любовью. А зачем, может мне кто-нибудь объяснить? И кому известно, что мне пришлось из-за этой своей любви тогда пережить? И главное, зачем, зачем?! Нет. Больше я этого повторять не хочу. Без этого куда как спокойнее. А Лёка… Все равно рано или поздно он вырастет и уйдет от меня. Лучше мне уже сейчас… не привыкать. И для него лучше, что я над ним не квохчу, как наседка. И какая разница, почему не квохчу? И вообще, мне кажется, это единственный способ вырастить полноценного мужчину без отца. Да, вот такой ценой, ничего не поделаешь. Зато у него никогда не будет отчима. Уж если я с собственным сыном, как вы говорите, дистантна, — усмехнулась она, — то неужели стану тратить душу на постороннего мужчину?
Теперь долго молчала бабушка.
— Не знаю, Лена, — произнесла она наконец. — Может, ты и права. Алик привыкнет… к этому, и ему потом проще будет жить среди людей. Но… Ах, не знаю, не знаю! Ты кеды ему купила?
Бабушка поменяла тему резко и мгновенно, но мама ничуть этому не удивилась. Она вообще ничему никогда не удивлялась, ко всему относилась спокойно и ровно; только теперь Альгердас понял почему. И от этого понимания его охватила такая страшная тоска, что он еле сдержал слезы.
— Купила, — ответила мама совершенно безмятежным тоном. Будто и не было этого напряженного, трудного разговора! — Вчера в «Детском мире».
— Ну и хорошо. А то я думала завтра с ним за кедами съездить. Тогда я ему лучше футбольный мячик куплю, он давно хочет.
— Он обрадуется, — сказала мама.
Собственный футбольный мяч — тут, конечно, было чему обрадоваться. Это была мечта — давняя, заветная. Но тоска заполнила его сердце так, что ничему в нем больше не осталось места.
И теперь, много лет спустя, после разговора с мамой, отзвук той тоски, давно уже позабытой, вдруг всколыхнулся в его сердце снова.
Альгердас сидел на валуне под скалой и смотрел вниз — на речную излучину, на покосившиеся избы у берега, на редкие деревья в садах возле этих изб… Машина-автолавка сломалась, немного не доехав до Балаковки, водитель сказал, что помощь в ремонте ему не нужна, и Альгердас пошел пешком. И вот, поднявшись на последний перед деревней невысокий перевал, сидел теперь на сером валуне — обломке большой скалы — и смотрел вниз, в долину. Машина давно уже проехала мимо него, а он все не мог отвести взгляд от пронзительной в своей скудости картины, которая открывалась перед ним.
