Елена Гайворонская - Давай попробуем вместе

– «Ауди» это была, из последних, – кто-то быстро произносит у меня за спиной. Я оборачиваюсь. Передо мной совсем девчонка, маленькая, взъерошенная, чем-то похожая на Мишкину морскую свинку Дуню. Ежится от ветра, втянув голову в плечи, ковыряет в носу.

– Заткнись, дура, – доносится сбоку.

– Может, – говорю, – ты и номер запомнила?

– А 969 ИК, – произносит она четко, без запинки, не вынимая пальца из носу.

Я перевожу взгляд на ее товарок.

– Ларке можно верить, – подтверждает, помедлив, одна, на вид самая старшая, в светлом полушубке. – У нее память как у Штирлица. Но показания она давать не будет. Нам неприятности не нужны.

– Он же ее чуть не убил. Таких сажать надо.

– Умный, да? – окрысилась старшая. – У нас много кого сажать надо. Да только они все почему-то виллы за бугром покупают. И в золотые унитазы срут. А нам здесь еще жить и работать. Понял? Так что отваливай.

Морская свинка, потупившись, кивает.

– Сама виновата, – подводит итог старшая. – Не хрена вылазить на дорогу. Стояла б как все, у обочины, ничё б не случилось. Все хотела, чтоб заметили, самая умная, блин…

– Что-то ты больно бледный, – участливо смотрит на меня Виктор Степаныч. – Гляди, сейчас грипп поганый ходит. Напомни, когда смену сдадим, я тебе витамины дам. Хорошие, французские. Они, правда, немного просроченные, но это ерунда. Нам из больницы четвертого управления прислали. Они там, как срок годности выйдет, все уничтожают. А наш главный договорился, чтобы вместо этого нам отдавали. Лекарства ведь, если правильно хранить, еще два года сверх срока всю свою силу сохраняют. А витамины и вовсе. Что им сделается? Сам попьешь, мальцу своему дашь. Эй, как тебя… – окликает он девушку.

– Ксеня…

– Больно, Ксеня?

– Ни… ничаво.

– Ни хрена себе «ничаво», – подает голос Анатолий. – Места живого нет…

– А что, на Украине совсем работы нет? Что ты в проститутки подалась?

Тихий прерывистый вздох.

– Я не в проститутки. Я торговать приехала. Устроилась на рынке у одного армяшки. Тиль-ки у мэнэ товар укралы. Он говорыт: «Платы». А мэни нечем. Он мэнэ побыл, ну и все такэ… Я и убигла. А куды ще идти? Домой чого я без грошей вернусь? У мэнэ там, пид Полтавой, бабка хвора и дви сестры меньши, а мама померла два года назад от раку. А отец ранише погиб, его на стройке прыбило. Дядечки, а я тэпэр хромать буду?

И впервые за все время по ее впалой, в темных разводах щеке медленно катится слеза.

27

Мы снова сидим в том же кабачке. Но уже вдвоем – Кирилл и я. В длинных паузах слышно щелканье бильярдных шаров в соседнем зале. Я пью вторую кружку, но не ощущаю привычного кайфа немного горьковатого напитка из-за противного железного привкуса во рту, от которого с самого утра никак не могу избавиться. Кирилл же, как обычно, спокоен, неторопливо покуривает, лениво обозревая девочек за соседними столиками.

– У меня из головы не идет Огурец, – вздыхаю я. И впрямь, его неожиданный отъезд не дает мне покоя несколько дней. Как и синяя папка, которую я читаю. Если это можно назвать чтением. Открываю наугад страницу и несколько следующих за ней. – Почему он так рвался туда? Зачем? Мне кажется, и нашего опыта хватило бы на добрую трилогию.

– Многие возвращаются. По крайней мере, из тех, кого я знаю. Тебе-то самому в голову не приходило? – Он смотрит мне прямо в глаза тяжелым испытующим взглядом. Каким-то следовательским. И я на секунду чувствую себя подозреваемым в одном из смертных грехов.

– Однажды, – признаюсь нехотя. – Но это было глупо. В порыве отчаяния. А у Огурца все в порядке. Он лучше нас всех знает, чего хочет. Он сумел найти себя. Зачем ему добровольно искать смерти?

– Те, кто возвращается туда, не ищут смерти. Наоборот, они хотят жить. Только по-другому. Они ищут самих себя. Ведь там все иначе.

Там сразу видно каждого, чего он стоит, без показухи и дешевого выпендрежа. Там не надо думать о завтрашнем дне, потому что он может не настать. Только там начинаешь по-настоящему ценить жизнь и наслаждаться каждой ее минутой. Ведь следующая может стать последней. Наконец, там представляешь, будто здесь – рай земной оттого, что не стреляют, есть теплый душ, мягкая кровать и девочки на любой вкус. Но вот возвращаешься и видишь: все – дерьмо. Жизнь, над которой ты так трясся там, не стоит ломаного гроша, ты никакому черту не нужен, не интересен. Даже девочкам, пока у тебя нет лишней сотни баков. А стреляют и тут. Правда, реже, но метче.

Он вдруг улыбнулся своей обычной иронично-ледяной улыбкой. От нее веет холодом сокровенного знания, к которому мне пока доступа нет.

– Ну, ты и загнул. – Признаться, я не ожидал от Кирилла такой длинной речи. Обычно он обходился колкими замечаниями. – А ты? Ты никогда не хотел вернуться?

– Я – нет.

– Почему?

Он, затянувшись сигаретой, усмехается:

– Мне и здесь хорошо.

– Карьера складывается удачно?

– Не жалуюсь.

Бледные губы сжимаются, словно боятся выдать важную тайну. Мне давно следовало усвоить, что Кирилл никогда не распространяется о своей работе. Остается только гадать, чем он занимается на самом деле. Спецслужбы… Это что-то, связанное с государственной безопасностью. Шпионов ловит, что ли? Я не выдерживаю и спрашиваю напрямую.

– Что? – Его брови преломляются над переносицей, а затем он разражается неприлично громким смехом. – Ага, я – агент нрль-ноль-семь… – Он даже промокнул уголки глаз согнутым большим пальцем.

– Слушай, Кирилл, а ты не можешь пристроить меня к себе?

– Что? – Кирилл поперхнулся и закашлялся.

– Я понимаю, стаж милицейский, все такое… Но я все-таки там побывал…

– Я думал, ты доволен своей работой.

– Не знаю… У меня из головы не идет тот «чех». Просто несчастный торговец. А мне его не было жаль…

– Ну и что? Я бы на твоем месте тоже не об-рыдался. Одним козлом меньше.

– Врач не имеет права на нелюбовь. Это самая гуманная из профессий. А из меня уже вряд ли получится гуманист. Что-то умерло внутри. Понимаешь?

– Ну, ты загнул, – хмыкает Кирилл. – С такой крутой моралью не к нам надо проситься, а в монастырь. Я знаю полно лекарей, для которых основной гуманизм – ободрать пациента. И ничего. Работают.

– Я так не хочу.

– Чего же ты хочешь? – Он смотрит мне прямо в глаза своим гипнотическим взглядом, цепким, холодным, немигающим. Как следователь на подозреваемого. – Ты хотя бы представляешь, как мы работаем?

– Расскажи.

Он усмехается:

– Много будешь знать – крепко будешь спать.

– Обычно говорят: «Плохо будешь спать», – машинально поправляю я.

– Я знаю, что говорю. Именно крепко. Крепче и быть не может… – Его губы вновь растягиваются в тонкой ледяной улыбке.