Кэтрин Стоун - Жемчужная луна
– Я слышала, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на следующих выборах в Законодательное собрание. Это правда?
– У меня есть такие планы.
– Некоторые полагают, что Пекин не позволит гражданам, высказывающимся против сроков, указанных в Конституции, баллотироваться в Законодательное собрание после перехода Гонконга к Китаю после девяносто седьмого года. Некоторые даже считают, что на людей вроде вас будет навешен ярлык контрреволюционера.
– И их бросят в тюрьмы за исповедание свободы слова? Это что-то не походит на уважение к демократии, которое было нам обещано.
Синтии не нужно было отвечать на заданный Джулианой вопрос – время, отведенное на «Интервью с ньюсмейкером», истекло. Повернувшись назад к камере, она сказала:
– Боюсь, наше время истекло. В следующую пятницу я буду беседовать с сэром Джеффри Ллойд-Аштоном, который, как уже было упомянуто, придерживается диаметральной позиции по отношению к мисс Гуань.
Лицо Джулианы пропало с экрана, но осталось перед мысленным взором Мейлин. Она совсем забыла про нежность матери и о ее мужестве. В Джулиане так и продолжала жить девочка, выжившая после тайфуна, и она придерживалась своих взглядов не менее цепко, чем держалась тогда за доску «Жемчужной луны». Мейлин это не удивило – она знала, что мать идеалистка, и любила ее за это. Не зря же та раздула легкую интрижку с матросом в волшебную сагу о вечной любви.
Много лет назад, уязвленная в самое сердце, Мейлин высмеивала этот милый романтизм матери. Теперь же Мейлин, к своему изумлению, обнаружила, что сама изобретает романтический сценарий: перед ее мысленным взором появилась семья борцов за свободу – отец, мать и две дочери. Они стояли рядом, объединенные любовью, и сражались за демократию… за сияющее будущее Гонконга.
«Идиллия!» – пискнул внутренний голос, разбивая этот светлый образ семьи и свободы, оставляя Мейлин осколки настоящего. Она была слишком жестока к матери, и Джулиана, наверное, была рада, когда дочь уехала из Гонконга. Достаточно посмотреть на то, сколько она всего сделала за то время, пока рядом не было ее злобной дочери!
Сердце Мейлин забилось чаще от гордости за храбрую девочку-сироту, которая добилась в жизни столь многого, и тут же сжалось от страха. Высказанная Джулианой приверженность идеалам демократии была замечательной, храброй, но слишком опасной. Ведь сегодня в присутствии миллионов зрителей Джулиана Гуань выразила сомнение в надежности заверений Пекина, того самого Пекина, который через четыре года начнет править Гонконгом и, разумеется, уже сейчас ведет списки потенциально неугодных граждан.
Неужели она забыла о Тяньаньмынь?
– Мама, мама, – тихо прошептала Мейлин, – пожалуйста, будь осторожна!
Алисон не смотрела «Интервью с ньюсмейкером», с одиннадцати до половины двенадцатого вечера она разговаривала с отцом. Пятничные разговоры не были единственными, когда Алисон связывалась с родными, но единственными, когда отец и дочь могли поговорить без того, чтобы их прерывали любящие и чрезмерно заботливые в своей любви родственники.
Алисон со страхом ожидала этого разговора – она не собиралась лгать отцу. Она просто хотела опустить несколько событий прошедшей недели – не только самое незначительное, уничтожение всех ее снимков, но и по-настоящему важное: то, как Джеймс обнял ее, как горели желанием его глаза, перед тем как он приказал ей покинуть Гонконг, и как она храбро отказалась подчиниться его приказу; беспокойство о том, что сложная женщина, с которой она только начала завязывать отношения, могла уничтожить ее фотографии и разрезать на кусочки радужное шелковое платье; и догадку о том, что Мейлин Гуань – дочь Джулианы.
Алисон беспокоилась о том, что ее голос может выдать ее, что он будет звучать или слишком неуверенно, или слишком бодро. Но этого не произошло, ее голос сегодня звучал, как обычно, она ощущала в себе какую-то новую силу, сознавая, что теперь Гонконг – ее дом.
Однако без неуверенного тона при разговоре не обошлось, только он исходил с другого конца планеты, из Далласа, а не из Гонконга. Когда Алисон поделилась с отцом радостью, что она, кажется, начинает сближаться с талантливой архитекторшей проекта, последовало непонятное молчание, прежде чем последовал ожидаемый Алисон ответ, что отец тоже надеется, что их отношения улучшатся. А когда она похвасталась ему, что сама Джулиана Гуань взялась шить для нее платье из шелка цвета нефрита, которое она наденет на Новый год, в трубке возникла новая пауза.
– Такое впечатление, что линия проходит по большему числу спутников, чем обычно, – не выдержала наконец Алисон.
Гарретт хорошо слышал ее, но снова выдержал паузу, прежде чем ответить:
– Я тоже так думаю.
– Ну тогда я тебя покидаю, чтобы ты подумал над вопросом, который, я знаю, поставит тебя в затруднительное положение – что ты все-таки думаешь насчет приезда в Гонконг? Годится любое время, но учти, что до одиннадцатого декабря я буду слишком занята.
Повесив трубку, Гарретт долго сидел за столом в своем кабинете, снова и снова перебирая в памяти слова Алисон. Итак, Алисон и Мейлин становятся друзьями. Алисон и Джулиана познакомились друг с другом. Он испытывал такое волнение, что не мог говорить. Но почти совсем его добило то, что Алисон не сказала: что этот архитектор, становящийся подругой Алисон, и модельер, шьющий ей платье, – дочь и мать.
Но почему Алисон ничего не знает об этом? Ответ был очевиден и страшен: Мейлин и Джулиана не общаются друг с другом, они в ссоре. Что-то разрушило связь между Дочерью Великой Любви и женщиной, которую он полюбил навсегда.
Гарретт начал писать письмо Джулиане, хотя, по правде говоря, он начал сочинять его в душе еще в июне. На этой нежной материи писать было гораздо легче, чем на бумаге. Трудно было даже написать первые строки. Сначала он хотел написать: «Моя милая Джулиана, моя любовь», но это показалось ему слишком самонадеянным.
Насколько он понимал, Джулиана замужем и счастлива. Но ведь именно такой судьбы для нее он и хотел? Ведь он хотел, чтобы она была счастлива? Чтобы она любила? Так ведь?
Тогда он решил, что лучше всего написать как обычно: «Дорогая Джулиана», и принялся мучительно сочинять дальше. Он писал и писал, – несколько страниц нежных признаний, которые он все равно никогда не отправит. Он писал о своей любви, о том, как ему не хватает ее и что им суждено воссоединиться… словно судьба решила в конце концов вознаградить их за хорошее поведение. Нет, такие нежности посылать не стоит, да в этом нет и необходимости. Женщина, которую он любил, сама все знала и без его писем. В конце концов он написал совсем просто.
