Мой плохой босс (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta"

Злата шагает вперед, и стук её каблуков — это та самая поступь моего возмездия, которую я ждал весь этот вечер. Встает над собственным мужем и смотрит на него сверху вниз.

Какое убийственное у неё лицо…

Нет, в жизни ничего нет опаснее ревнующей бабы. Надо взять это на заметочку. Есть у меня подозрение, что от ревнующей Хмельницкой я просто не уползу. Хотя… Хотя к кому ей сейчас ревновать? Если в моем мире никого кроме неё просто не помещается?

— Да, я здесь, Прош, это ты прав, — Ирина тем временем снимает с крепления хлыст, и резко встряхивает его, сухо щелкая им в воздухе, — вот только кто тебе сказал, что утолять твой голод буду я?

Зарецкий вздрагивает, пытаясь поднять голову. Злата же — хорошая ученица — опускает уже свою ногу на его затылок. Еще не время — вскрывать все карты.

— Я тебе говорил, — хрипло произносит Зарецкий, — говорил, что никто другой меня не устроит. Лишь ты, Ир…

— Тебе бы лучше помалкивать, Зарецкий, — хмыкает Ирина, у которой есть бесценная возможность смотреть Злате в лицо, — ты сейчас себе жизнь только усложняешь.

Хлыст переходит из рук в руки — и Ирина успевает ободряюще сжать пальцы жены Зарецкого — судя по всему, она ей сочувствует. Злата болезненно кривится, но кровожадности на её лице меньше не становится.

— У нас с тобой договор, Ирина, — Зарецкий снова пытается поднять голову, но Злата явно не в том настроении, чтобы это ему сейчас позволять, — сессия с тобой. Мне не нужны альтернативы, слышишь? Никто другой не имеет права ко мне прикасаться.

Ирина смотрит на Злату и одобрительно ей улыбается. Разрешает заговорить. И судя по всему — Злате действительно этого хочется.

— Да что ты говоришь, Зарецкий, даже мне нельзя? — Злата шипит чуточку хуже моей королевской кобры, но все-таки — достойно. Понятно, почему Пэйн вздрагивает еще сильнее, и вот теперь его жена убирает ногу, разрешая мужу себя увидеть.

Только поднять голову — нога Ирины-то никуда не делась. Все так же давит на его плечи.

У Зарецкого же, который смотрит на жену, настолько охреневшая физиономия, что мне ужасно хочется попкорна. Он не ожидал.

Такого — не ожидал.

Хотя, ну да, эффект ледяного душа все-таки имеется. Сейчас — когда Злата стоит на свету, и её можно рассмотреть — есть от чего охренеть. Я и сам не думал, что за сорок минут, заехав к какому-то «частному мастеру», Хмельницкая и Зарецкая смогут достать вот это…

Злата Зарецкая в коротком кожаном платье, алом и настолько облегающем, будто её облили кровью. Туфли на высоченной шпильке — такие же красные, и даже с украшенными шипами задником. Сущая дьяволица, только рожек не хватает — вместо них маска кошки, тоже из алой кожи, прикрывающая половину лица, и ровным счетом никак не мешающая мужу узнать собственную жену.

Увидеть и чуть скользнуть языком по пересохшим губам. Да, я бы тоже это захотел, но у меня есть получше.

— Малышка? — это все, что выдает Зарецкий, силясь выйти из ступора.

Ирина делает шаг назад и вовремя — потому, что хлыст в руке Златы все-таки взмывает вверх и падает на спину Зарецкого. Он охает, вновь опуская голову — удар застал его врасплох.

— Я тебе не малышка здесь, Зарецкий, — бросает Злата и заносит руку во второй раз, — замолчи, прямо сейчас — замолчи. Замолчи, наконец, тебе уже говорили.

Да-а-а, я бы тоже как угодно её сейчас назвал, но не малышкой. Фурией, мегерой — это можно. Но не малышкой, ни в коем случае.

Глава 46. Злата

— Замах сильнее!

Она превратилась в шепчущую тень, она не говорит ничего, кроме вот этих коротких инструкций, но даже так для меня ее слишком много.

Мне хочется только плакать и рвать мужа на клочья.

Ты помнишь, милый друг, как мы с тобою в унисон дышали? А сейчас — ты у ног моих, давишься болью…

Я училась быть для него такой, какой ни у кого больше не было. Спокойной. Нежной. Красивой. Идеальной. Он был достоин. Он сводил меня с ума тринадцать лет, до сих пор, ежечасно. Я знала, кто он по жизни, я знала, сколько людей боится одного только звучания имени моего мужа, но со мной… Со мной он был другим. Таким трепетным, таким заботливым. И чтобы ничего не разрушить, чтобы наш хрустальный замок продолжал стоять, я могла не делать некоторых вещей…

Никогда не спрашивать, где он пропадает, ни в коем случае, я не скандалистка. И мой муж не обязан мне отчитываться.

Никогда не поднимать на мужа руку — только вульгарные истерички делают это. Я не буду!

Даже если он является, и на лацкане пиджака находится белый женский волос.

Даже если после этого он напоминает мне неандертальца, который способен овладеть мной там, где найдет.

В библиотеке — прямо в кресле, а было и у книжных полок. И я помню эту близость, когда спина трется о книжные корешки…

В гардеробе? Я частично одета? Совсем не одета? Когда и кого этого смущало? Не его — точно не его.

В ванной? Один раз он даже вышиб защелку у двери от нежелания меня дожидаться.

В саду… Было даже в моей любимой оранжерейной теплице, в которой я выращивала самые капризные виды орхидей.

Я знала, какой он приходит по этим дням недели. Меня устраивало. Я отпускала прислугу в эти дни, нарочно ставила им короткие дни, чтобы нам с мужем никто не мешал. Меня пьянило его возбуждение… Всегда такое алчное, нетерпеливое… Будто дикий зверь, попавший в плен, вдруг вновь избавился от своей узды и ворвался в наш с ним дом.

Я никогда не думала о том, почему это возбуждение у моего мужа просыпается строго по определенным дням недели. И почему всегда, абсолютно всегда, он задерживается с работы в эти дни.

Старалась не думать!

Кто-то назовет это глупостью. Я — хранила спокойствие своей семьи. Кто, если не я?

Мама как-то наняла детектива, притащила мне фотографии, требовала немедленно развестись «с этим развратником», а я… Просто сложила фотографии в тот конверт, в котором их принесла мне мама и швырнула в камин. Не глядя. Это было сложно…

Думать было нельзя. Об этом — нельзя!

И вот — является эта дрянь… Наглая. Самоуверенная. Стерва!

Смеющая говорить мне то, на что я так долго закрывала глаза. То, что я на самом деле тайным уголком сознания знала. Просто не хотела признавать.

Сама по себе — ты своего мужа не заводишь!

Больнее было только сунуть руку под ребра и выдрать оттуда мои легкие без наркоза. Но честнее слов в этой вселенной не придумали. Как я до сих пор дышала? Одной надеждой, ничем иным…

И вот куда это меня привело.

К темной забегаловке в каком-то задрипанном клубе. К тряпкам форменной проститутки, которые я сама (сама!) на себя надела. К моему мужу, скорчившемуся у моих ног.

Он сильный. Умный. Быстрый. Он может встать и выдрать плеть у меня из руки одним движением.

Почему он этого не делает?

Плеть в моей руке будто поет мне серенаду. Я должна её выкинуть, как можно скорее, а я… Я приросла к ней пальцами. Я зачарована. Заворожена гулкими стонами мужа.

Тебе больно, Прош? Правда больно? Подожди, будет больнее!

Жаль — он не может ощутить той боли, той агонии, что рвет меня на части.

Двенадцать лет! Из тринадцати! Принадлежали этим стервам! Таким, как эта!

Двенадцать лет ему было мало одной меня!

— Стоп, пауза… — и я замираю с занесенным вверх хлыстом. В крови кипит горячий жар, жажда. Я хочу! Хочу продолжать. Хочу растерзать мужа до того, как он сбежит от такого чудовища…

Стерва обещала, что после этого, он её забудет. Конечно — я не поверила. Как можно в это поверить? Как можно поверить в то, что после этого — между мной и мужем останется хоть что-то?

Он дышит гулко, жадно. Сколько алых полос на его спине? Десять? Пятнадцать? Я потеряла счет…

Стерва наклоняется к нему, прихватывает за волосы, оттягивает голову назад. Ревность снова накрывает меня ядовитой духотой, и больше всего на свете мне хочется эту проклятую блондиночку убить, удушить, выдергать все волосы по прядочке, но…