Мейвис Чик - Интимная жизнь моей тетушки
– Ничего, тогда я куплю ей второй.
Наверное, не стоило говорить такого Вирджинии. Но с другой стороны, она не могла позволить себе обидеться. На следующий год мы даже поддерживали друг друга, потому что наша мать умерла.
Борьба с раком была длительной и упорной. Дважды болезнь отступала, начиналась ремиссия, но в конце концов раковые клетки проникли в кости. Я разозлилась на мать. Она подумала, что боли, с которых началась очередная атака болезни, обычное недомогание, свойственное стареющей женщине. В принципе такого конца следовало ожидать: организм не выдержал тяжелой работы на фабрике, постоянного напряжения, вызванного неуверенностью в завтрашнем дне, да к тому же она еще и курила. А помимо самого рака, на мать давило прошлое. Кроме семьи, у нее никого не было. Никаких подруг. «После того как твой муж на виду у всей улицы двинул тебе под дых, не хочется встречаться с кем-либо взглядом…» В моей молодости таких вот афоризмов хватало, только по ним я могла получить смутное представление о том, что произошло.
Френсис и я как могли облегчали ей жизнь, что совершенно не нравилось Вирджинии. Как злобный ястреб, она наблюдала за нашими взаимоотношениями, не оставляла без внимания ни одного нашего подарка. Мне приходилось во всем с ней советоваться. Мать это знала… и иногда шептала мне, что не стоит ей этого делать или брать, потому что «ты знаешь, что скажет Джинни…». Рак не знал жалости. И она много лет изнывала в борьбе с ним. Так что, если Бог и есть, такому Богу я поклоняться не могу.
В период последних страданий места для зависти и упреков у Вирджинии не осталось, их отставили в сторону, я надеялась, забыли во имя того, чтобы пережить общую боль. После похорон, сортируя мамины вещи, я нашла большую картонную коробку со шляпкой, которую она в первый и последний раз надела на мою свадьбу, и букетик из искусственных цветов к корсажу, подаренный ей отцом Френсиса. И шляпку, и букетик мать завернула в тонкую бумагу и проложила высушенными стеблями лаванды из сада. Она также сберегла распорядок церемонии, меню свадебного завтрака и одну из пробок от шампанского. Я знала, моей матери понравился тот день. Ей понравились ее наряд, ее маленькая шляпка, подобранные в тон туфли, сумочка, перчатки, понравилось быть в центре внимания, хоть на день, но вырваться из прежней жизни. Эту драгоценную находку я сохранила в тайне от сестры. В память о ее свадьбе мать ничего не сохранила, не считая фотографии на каминной полке: молодожены на переднем плане, я – где-то позади и с краю.
Но даже тут я не смогла сблизиться с сестрой. Я допустила ошибку, предложив взять все, что осталось после матери, а осталось не так уж и много, потому что дом она арендовала, включая деньги с ее банковского счета, которые она копила на похороны, для своих детей. Джеймсу и Джону хватило нескольких семейных фотографий, по чашке и блюдцу, я взяла себе лишь ее набор с туалетного столика из зеленого стекла. Мать очень им дорожила. Но Вирджиния увидела в этом очередное оскорбление.
– Мы их разделим, – заявила она о деньгах.
Я предложила отдать деньги фонду по борьбе с раком. Опять ошибка.
– Ты, возможно, можешь себе это позволить, – прошипела она. – Мы – нет.
И все хорошее, что копилось между нами во время болезни матери, разом исчезло. Мы вновь ступили на тропу войны. И потом отношения между нами изменялись только к худшему.
Вирджиния опоздала к революции шестидесятых. Она работала в банке, и считалось, что у нее прекрасное место, до того как грянули шестидесятые, и уже не могла попасть в художественную галерею, и замуж она вышла за сантехника, а не за адвоката. За синего воротничка – не белого. Уйдя из фирмы отца, Брюс так и остался одиночкой и превратил установку сантехники в искусство. После того как он смонтировал нам систему отопления, мы показывали друзьям его трубы. Такого никто никогда не видел. Медная симфония. Моррис Луис[15] в трубах. Ему не приходилось давать рекламные объявления. Когда я консультировала реконструкцию, лондонской подземки, которая открыла многие достижения строителей эпохи королевы Виктории, я сказала Брюсу, что они напомнили мне о его работе. Чистое искусство ради искусства. Он пошел посмотреть. Вирджиния подумала, что я кичусь своими знаниями и втаптываю его в грязь, сравнивая не пойми с кем.
– Опять ты учишь всех жить, – заявила она. Тут даже Брюс не выдержал и предложил ей заткнуться. Но сближения у нас больше не получалось, приходилось все время быть настороже, одно необдуманное слово и даже восхищение их новым внутренним двориком или какой-то покупкой в любой момент могло вызвать взрыв негодования. Обычный разговор давался нам с трудом. Я поднялась в лучший мир, она осталась в прежнем, а потому жутко завидовала. Не считала свою младшую сестру достойной того, что ей досталось. К счастью, у меня была Кэрол. Вирджиния злилась на меня и из-за нее. По ней, лучше бы меня не было вовсе.
Я никогда не понимала ее. Мне представлялось, что успех или удачу близкого человека положено праздновать, но ни в коем случае не исходить по этому поводу желчью, а кроме того, Вирджиния и Брюс тоже не бедствовали с большим домом в Кингстоне и купленной на пару с еще одной семьей маленькой виллой в Испании. Их сын, Алек, – банковский менеджер в Лидсе, дочь, Колетт, – детский тренер и бегает марафон, когда есть такая возможность. Так что, как говорил Брюс, «результат есть». Но моей сестре этого не хватало. Вирджиния гордилась тем, что я вышла замуж за преуспевающего, хорошо зарабатывающего адвоката, но при этом страшно мне завидовала. Я лишь один раз позволила себе огрызнуться, после свадьбы Колетт, когда она сказала:
– Конечно, в медовый месяц они не поедут на Барбадос, – (мы оплатили нашему сыну Джону свадебное путешествие на этот остров), и слишком уж часто повторяла: – Извини, это всего лишь рейнвейн, не шампанское.
– Рейнвейн, – ответила я, выведенная из себя, – выдает твое происхождение. Куда уместнее было бы белое бургундское…
Так что из сестринского общения выпало еще шесть месяцев. К счастью, я вовремя сдержалась, чтобы не сказать ей, что заработала свой сапфир, что Френсис расплатился им за свою интрижку с одной из секретарш. Ее бы это потрясло. Она считала Френсиса идеальным музеем и не раз говорила мне об этом. Со вздохами. Если б она узнала правду, то скорее всего посоветовала бы мне не дергаться, не раскачивать лодку, думать о закладной… В действительности ее у нас не было, мы сразу выплатили за дом необходимую сумму, но и об этом я не решалась ей сказать.
В корабле человеческой жизни зияют три пробоины. Одна – потому что полученной любви недостаточно, чтобы заполнить ее. Вторая – из-за того, что не находишь своего призвания в жизни. Третья – потому что не зарабатываешь достаточно денег, чтобы компенсировать одну из двух первых или обе. Я, похоже, заделала все три. Вирджиния, судя по всему, ни одной. Любовь для нее являлась средством контроля. Если ты любишь меня, сделаешь это, поступишь так, а не иначе, вот этого делать не будешь… Ее близкие, конечно, научились просто любить ее, но раз она так и не сумела понять, что есть любовь, то не могла почувствовать, что реализовалась в этой жизни и денег у нее вполне достаточно. А вот у ее маленькой задрыги-сестры, видать, было все. И ее, должно быть, сводило с ума, когда я с заоблачных высот вещала о том, что, выбирая между любовью, самореализацией и деньгами, с легкостью откажусь от последних. И при этом гордилась собой. Мне было очень приятно осознавать, что я бессребреница. Наверное, по одной простой причине: никогда не предполагала, что мое заявление может подвергнуться серьезной проверке.
