Мэри Маккомас - Минуя полночь
— Это просто здорово, — сказала она, теребя цепочку, придерживающую дверь. — Мне надо было бы знать, что это произойдет. Сплетни — это как раз то, чем живут маленькие города. Как же я могла быть такой дурой, что… Теперь придется переезжать отсюда.
— Вовсе нет. — Он посмотрел на нее так, как будто она только что при нем сошла с ума. — Просто расскажи правду. Это ведь неинтересно. Кому нужна какая-то автокатастрофа. Через неделю все и думать забудут про бандита. Послушай, и перестань ты носить эти очки, шарф и пальто. Ты вовсе не так уж плохо выглядишь.
Она автоматически прикрыла рукой тонкие алые шрамы на правой щеке и подбородке.
— Правда?
— Правда-правда, — заверил он. — Знаешь, а мой отец обрадуется, что ты такая симпатичная. Ведь, судя по тому, что говорил Фрэнк Шульман, он подумал, ты ужас какая уродина и можешь до смерти напугать Бакса.
Фрэнк Шульман? Агент по недвижимости. Ну да, это ведь было несколько недель назад. Может, настала пора еще разок посмотреть на себя в зеркало?
— Но надо обязательно что-то сделать с волосами. — Флетчер изобразил пальцами какую-то замысловатую фигуру. — А то ходишь как растрепа.
Она дотронулась до выстриженного клока на левом виске.
— Я ведь собиралась посидеть дома, пока не отрастет.
— Все лето? — На лице его отразился неподдельный ужас.
Она смотрела на него, мысленно ступая на тропу, которую до сих пор старалась избегать. Люди. Сколько можно прятаться от людей? Она была готова признать, что шрамов и прихрамывания уже достаточно, чтобы скрываться от общества. Но что будет, когда нога выздоровеет, шрамы станут незаметны и даже волосы отрастут до одинаковой длины? Что тогда?
— Пойду-ка я вздремну, — сказала она, оттягивая момент принятия решения. Сон действительно стал в последнее время лучшим ответом на все вопросы. Она знала, что это основной симптом депрессии, но когда после него становилось лучше…
— А можно мне иногда навещать тебя? — услышала она голос Флетчера, открывая входную Дверь. — Не каждый день, конечно, но время от времени, ладно?
— Обязательно приходи, — и, уже открыв дверь, она вдруг вспомнила, — и не забудь про мою машину.
— Ну уж нет, ни за что не забуду.
Казалось, что какой-то вампир высосал из ее тела всю жизненную силу и энергию. Она с трудом смогла закрыть дверь, подняться по лестнице и подойти к кровати. Упав поверх одеяла, она успела подумать, что столь внезапный приступ всепоглощающей усталости сам по себе уже о многом говорит. Но развивать эту мысль дальше сил просто не было. Становилось прохладно. Приподнявшись, она пересилила себя, забралась под одеяло и хорошенько укуталась.
«Мой отец обрадуется, что ты такая симпатичная».
Она успела два раза повторить про себя эти слова, и они вытеснили все остальное. Она погрузилась в глубокий сон.
— Симпатичная, да? — приговаривала она спустя несколько часов, стоя перед зеркалом в ванной. Она проспала весь день и проснулась как раз вовремя, чтобы наполнить печением коробочку для Бакстера, и почти сразу услышала, как сворачивает на дорожку, ведущую к дому, большой серебристо-черный грузовик.
Дори наблюдала в окно, как Гил и мальчишки вылезают из машины, и, как всегда, затаила дыхание, пока не убедилась, что они вовсе не собираются заходить в дом.
Ее озадачило поведение Флетчера. Он вылез из кабины первым и подождал Бакстера, внимательно проследил, как тот взобрался на крыльцо и взял свою коробку с печеньем, а потом все трое отправились на ноле позади дома, ни разу не оглянувшись. Может, он рассказал отцу о встрече? Может, он сказал, что она очень даже ничего, если не обращать внимания на отвратительные шрамы?
Она вновь бросила взгляд на свое отражение в зеркале. Все, что было видно сразу — это шрамы, жуткие красные шрамы на щеках и подбородке.
— Да, дружок, что касается женщин, вкус у тебя не самый лучший, — сказала она, выключая свет и выходя из ванной.
Было еще довольно рано, около девяти вечера, и, проспав столько времени днем, она не заставит себя улечься в постель в такую рань. Посуда уже вымыта — часть программы выздоровления, которую она придумала и начала воплощать на прошлой неделе. Телевизор тоже вроде ни к чему — раньше-то у нее просто не было времени смотреть его, вот и отвыкла. Обычно, когда заснуть не удавалось, она принималась за чтение. Читала что-нибудь техническое или медицинское, вроде исследований о процессах в крови, о шоковой терапии, лечении ожогов. Но на этот раз даже такое чтиво не помогло. Ей стало скучно и неинтересно.
Дори открыла дверь и глубоко вдохнула свежую сладость теплой весенней ночи. Вот это здорово. Сама не понимая зачем, она вышла на крыльцо. Открытая дверь у нее за спиной как будто приглашала войти в дом, так заманчиво горел внутри мягкий приглушенный свет.
Она уселась на ступеньку, подоткнув со всех сторон под себя длинный махровый халат и спрятав под него босые ноги. Ветерок довольно прохладный, как обычно здесь по вечерам. Дори подняла голову и стала рассматривать яркие звезды, мирно и спокойно сияющие на черном небе. Зачарованная этим зрелищем, она медленно понимала, что сознание ее потихоньку очищается. Она почувствовала себя маленькой и незначительной, невидной для этих звезд, как будто спрятавшись в безопасности и спокойствии ночи.
Долгое время она просидела совершенно неподвижно, позволяя времени и всему миру просто плыть мимо и наслаждаясь этим ощущением.
Гил Хаулетт наблюдал за ней, стоя у ограды сарая.
Он вовсе не собирался ее беспокоить. Все семейство час назад улеглось спать, а он заснуть не сумел. Стоял и смотрел на горящие вдалеке огни ее дома. Потом спустился по лестнице на кухню и налил себе воды.
В соседней комнате Мэтью все еще смотрел телевизор. Входная дверь была приоткрыта, и в дом проникал прохладный ночной воздух. Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, он вышел на улицу.
Неподвижные зеленые поля пшеницы были совсем невидны, пасущиеся где-то у горизонта стада коров неразличимы, и его окутала безграничная пустота. Километры и километры пустоты. Только он и земля, низкое небо над головой и звезды, до которых, кажется, можно дотянуться.
Разум его стремился вперед, и ноги не устояли на месте.
Если бы пришлось описать все это в одном слове, получилось бы что-то весьма поверхностное. «Жизнь как она есть» — вот что иногда, даже почти всегда, всплывало в памяти и овладевало всем его существом.
Он вновь переживал боль от расставания со своими мечтами, одной за другой. Пытаясь сперва переделать, переосмыслить их, чтобы вписать в реальность. Стараясь найти компромисс, торгуясь и в конце концов все равно расставаясь с ними и отбрасывая в сторону. Горечь росла в нем, переполняя чашу терпения, как будто пена, выбегающая из кипящего котла.
