Единственное число любви - Мария Барыкова
Я вновь увидела эту пустоту, когда в начале января у меня началась сессия, и Кир вдруг сказал, что ему наконец-таки дали отпуск и он хочет отдохнуть где-нибудь вне этого города. У меня в горле застыл комок, и вместо того, чтобы попросить его отложить отпуск до моих каникул, я выдавила из себя: «Да, конечно». Они с Вадькой и Дашей решили съездить на неделю в Крым. Я сказала только, что это глупо.
— Потому что зима? — спросил он и, не дождавшись ответа, объявил: — Если ты против, я не поеду.
— Нет, что ты, поезжай, конечно, — ответила я.
Кир вернулся через пять дней, сорвавшись назад раньше срока, охватил мое лицо холодными с мороза руками. Но в звуке его голоса, в запахе нового одеколона я уловила что-то чужеродное. Он говорил, что скучал, но произнесено это было скучным тоном, отчего казалось, что он путает прошлое с настоящим, путает следы. Теперь я понимаю, что была слишком строга к нему.
— Как экзамен? — не забыл поинтересоваться он.
— Троечка, — с прискорбием созналась я.
— И чем это ты занималась, вместо того чтобы учиться?
Я лукаво промолчала, а перед глазами у меня стояли дни, проведенные в тщетных попытках зубрежки, и строчки конспектов, расплывающиеся от неудержимых слез.
Я стала приходить поздно, не объясняя откуда. Мне хотелось, чтобы он придрался ко мне, попросил быть дома и мыть посуду вовремя, но ему не было до всего этого дела. Он все меньше замечал мою красоту, о которой так любил говорить раньше, и мне казалось, что, когда он прижимает меня к постели своим возбуждением, видит перед собой не меня, а некое абстрактное существо женского пола. Блуждая в собственных подозрениях, я просмотрела, как наша близость стала заигранной пьесой.
Мы прожили вместе еще несколько месяцев и расстались так же странно, как сошлись. Мы не говорили, почему так вышло. Это было трудно сформулировать. А вскоре Кир уехал из нашего города, вернувшись в свой любимый и далекий Ленинград.
Конечно, через год я уже не стала проситься на телевидение и оказалась в газете, о чем сейчас не жалею. Я ответственный секретарь, у меня интересная работа, симпатичный кабинет… У меня есть муж, который очень меня любит и понимает с полуслова. Я его — тоже. Скоро мы отдадим дочь в школу… Может быть, история моего первого замужества покажется вам не стоящей того, чтобы прирастать к ней корнями, и я ее обычно не вспоминаю, но до сих пор храню тот набор елочных шариков, который купил для меня Кир. Я вешаю их на самые пушистые ветки — сначала их, а потом уже остальные игрушки.
Сейчас, пересказав все, что было, я пытаюсь понять, чем так взволновало меня «Единственное число любви». Если хорошенько подумать, оно действительно единственное: у каждого человека своя любовь — не важно, к кому и к скольким. У каждого своя способность любить. Эта способность — как путь, у нее есть начало и конец, а без начала не было бы конца. Сегодня я отмотала пленку своей жизни назад, вот на счетчике времени загорелась исходная отметка, и я жму Play, чтобы идти дальше своим единственным путем.
Глава 2
ОЛЬГА
Сквозь небрежно задернутые ситцевые занавески в комнату лениво вползал сочный желтый закат, стирая своим светом золотистые пятна вина, пролитого на расстеленную на полу простыню. Пол был гладок и от старости сух. Как расстроенный орган, он пел при каждом нашем движении. Мне нравились эти диковатые грустные звуки, что-то обещающие и что-то оплакивающие, а Максу — нет. Но я была старше его на пятнадцать лет и уже давно знала, что самое сладкое — это лишь обещание счастья, что сожаление порой ничуть не хуже того, о чем сожалеешь, и что по-настоящему счастливым можно быть только в неизведанном и непонятном. И потому гулкие вздохи соснового пола в полузаброшенной псковской деревне почти ласкали мой слух, исподволь вторя тем ощущениям, что будило во мне лежавшее рядом обнаженное юношеское тело.
Во мне жили барабаны и бранные флейты, под которые идут в бой смуглые янычары в шелковых шальварах, узлом завязанных на блестящих плоских животах; ласкалась прохлада воды со льдом, и, главное, ощущалась не так давно появившаяся женская взрослость, дававшая возможность не спешить, не гнать зверя в поту и крови — пока в висках обморочно не застучат серебряные молоточки, а губы не пересохнут безжалостно и страшно. С Максом можно было вот так уехать в глушь и днями лежать на промокших от любви и вина простынях, принимая ласки, как капли, — в час по чайной ложке…
Впрочем, это касалось, вероятно, только меня, ибо запавшие серые глаза и ставший пепельным рот моего возлюбленного говорили об ином. И когда, замкнув вокруг меня тугое и влажное кольцо рук, он начинал говорить, что любил меня всегда, что, почти плача от горячечного мальчишеского вожделения, мечтал о моем бесплотном теле еще десять лет назад, что никогда не мог договорить до конца, входя в меня торопливо и сбивчиво, с расширившимися от страсти зрачками. А я принимала эти порывы не прикрывая глаз и, улыбаясь, думала о том, что было бы гораздо умнее и физически пронзительнее сначала выговориться полностью, погрузив меня в непроходимый лес темных желаний пятнадцатилетнего, а потом брать, как в первый раз, стиснув зубы и задыхаясь от страха… Но это были мелочи — все вполне оправдывалось напором и сталью, жаждой и юношеской неутомимостью.
— Ты нестомчив[1], как породистая собака, — порой говорила я ему высший в моих устах комплимент. Я ужасно сожалела, что не взяла с собой в этот благодатный лесной край малышку Виа Виту, кровную сучку крапчатого пойнтера. Макс обижался, а я, быстрым игривым движением коснувшись его почти не отдыхающей плоти, убегала по скрипучей лестнице вниз, в заросший сад. Там я пряталась среди кустов черной смородины, становившихся к концу лета некрасивыми и обвисшими под тяжестью несобираемых ягод, словно беременные. Но он безошибочно, собачьим чутьем, находил меня, и лиловые пятна темнели на наших телах.
Иногда я брала его с собой на прогулки, и он не нарушал там моего упоительного одиночества, которое дарует только бескрайнее поле да дремучий лес, — в нем самом было еще много незагубленного, природного, идущего от нерастраченного. И я
