Титановый король - Юлия Резник
«Той девочкой» мама зовет Лизу... И это, мать его, запрещенный прием – упоминать ее имя вот так.
ГЛАВА 4
Федор
Потому что Лиза действительно была бы в ужасе от того, как все у меня сложилось. Если бы она была жива… Или если бы я верил во всю эту хрень вроде загробной жизни. Но я не верю. Я врач, ну, ладно, почти врач… и знаю, что ни хрена там, за чертой, нет. Она мне даже не снится, хотя я продал бы душу дьяволу за одну только ночь, проведенную с ней. Пусть даже во сне. Но прошлого не вернуть. Пусть оно и косится на меня со всех сторон, льнет к холодильнику и путается в простынях…
– Я думал об этом.
– Правда? – мама широко улыбается. Улыбнуться в ответ я не могу. Кажется, нужные для этого мышцы полностью атрофировались. Правда, ради пацанов мне иногда удается выдавить из себя что-то вроде улыбки. Ходить унылым говном, когда они ждут от меня поддержки – неправильно. И я это очень хорошо понимаю.
Забрасываю пельмени в воду, та с шипением переливается через край. Мама вздрагивает. К напряжению, царящему в комнате, кажется, запросто можно подсоединять провода – осветит пару кварталов.
– Да. Скоплю достаточную сумму, чтобы можно было сосредоточиться на учебе, и непременно восстановлюсь.
– Но ведь этого от тебя совершенно не требуется! Ты, наверное, не понял. Мы с радостью тебе поможем, – взгляд матери обращается к отцу в поисках поддержки. Тот сухо кивает. Наверняка он думает, что этого более чем достаточно. – Папа поговорит с Ильясовым. Тебя восстановят уже с этого года.
Теперь мало что может заставить мое сердце биться чаще. Исключение, пожалуй – возможность доучиться и исполнить свою мечту. Не то чтобы для полутрупа вроде меня это было так уж важно на самом деле, но… За что-то же нужно цепляться, чтобы не рухнуть на дно. Ради парней нужно. На себя мне давно уже похер.
– На дворе октябрь, мам. – Я просто обязан об этом помнить. Уже октябрь, да… Еще один учебный год неминуемо пройдет мимо.
– Перед несчастьем с этой девочкой ты как раз успел…
– Ее зовут Лиза! Звали… Черт… – отворачиваюсь к окну, обхватываю хлипкий пластиковый подоконник. На улице собирается дождь. Унылая картина, не на что отвлечься. Концентрируюсь на силуэте помойного кота, вольготно шагающего вдоль выкрашенного синей краской заборчика. Отец, вытрепывая нервы, бурчит за спиной что-то невнятное. О том, что с тех пор как мы с Лизой познакомились, все покатилось псу под хвост, что меня будто подменили. Если честно, для него же безопасней просто молчать, потому как желание затолкать эти слова ему обратно в глотку становится все нестерпимей с каждой минутой. И не спасает ни подоконник, ни кот, ни размеренное глубокое дыхание.
– Пап, ну долго еще? Мы голодные!
Я возвращаюсь к плите, помешиваю слипшиеся как черте что пельмени.
– Уже все готово. Доставай сметану. Сегодня можете поесть у себя.
– Ух ты. Дань, можем поесть перед телеком! – орет Никита. Отец недовольно морщится.
Сливаю воду, добавляю к пельменям масло, хотя это вряд ли их спасет. Вручаю детям тарелки.
– Я к тому, что как раз сентябрь ты и отучился. У тебя есть все необходимые конспекты. Так что восстановиться будет нетрудно.
Да, может быть. Но все-таки я не понимаю…
– А почему вы пришли именно сейчас?
Мать вновь косится на отца. Тот хмыкает. Хлопает себя по карманам. И вытаскивает…
– Это что? Повестка?
– При универе, насколько тебе известно, военная кафедра. Но если ты не в универе – будь добр. Отдавай долг родине.
– Я не хочу служить.
– А я тебе о чем? – хмыкает отец. – В общем, так, завтра собираешь все бумажки и дуешь в деканат. Тебя левым числом восстановят. Мне Ильясов не откажет.
Хрень какая-то! Армия… Я и думать о ней забыл. Оседаю на табурет.
– Постой, разве мне не положена отсрочка, как отцу-одиночке, или что-то такое?
– Ну, какому отцу? Что ты несешь? Эти пацаны тебе кто? Никто. Ты им по документам…
– Я нахожусь в процессе усыновления, – вскидываюсь.
– Это отмотаешь назад.
– То есть что значит – отмотаешь?
Я смотрю на батю и пытаюсь вспомнить, умеет ли он вообще говорить не командами? Ты то, ты сё… Господи, мне двадцать три года, я давно уже самостоятельный взрослый мужик, а отец до сих пор разговаривает со мной, как с нашкодившим несмышленышем. Или как прапор с салагой. Кстати, может, мне это можно зачесть в счет службы?
– Послушай, Федор, мы с тобой натерпелись на всю жизнь вперед. Хватит. Эти дети – вообще не твоя забота, понял? Уверен, при желании можно найти их дальних родственников или, на худой конец, отдать в специализированное учреждение…
Это становится последней каплей. Я вскакиваю с табурета, сгребаю злосчастную повестку, сминаю и отшвыриваю в ведро.
– Так, все. Аудиенция окончена. – Распахиваю настежь дверь.
– Не дури! Ты сам из такого дерьма не выберешься! Хоть так, хоть так – тебе с этими пацанами ничего не светит.
– Мам, – в отчаянии зарываюсь ладонью в волосы, – забери его, а? Не доводи меня до греха.
– Федька…
– Ма-ма! Уйдите. И не смейте даже… Они мои, мои, до вас не доходит? Они мои, а вы… Я сомневаюсь. Мои родители просто не могут быть такими уродами.
– Федя… Мы же как лучше… Ну, что ты…
Мама плачет, отец тащит ее за руку:
– Не хочет – не надо. Значит, еще не время. Потом сам придет. Ты придешь, – крупный длинный палец тычет мне в грудь. В голове, как в калейдоскопе, всплывают картинки: вот я выкручиваю эту самую руку, делаю подсечку и отправляю отца на пол. В реальности же что-то останавливает меня от этого шага. Может быть, то, что я, в отличие от своих родителей, еще не забыл каких-то базисных прописных истин, которым, кстати, именно они меня и учили. Поднять руку на родного отца для меня так же немыслимо, как на женщину или ребенка. А ведь хочется… Очень хочется,
