Мари-Элен Лафон - Знакомство по объявлению
Николь с самого начала, с первых слов, сказанных Полем насчет того, что надо оборудовать наверху еще одну кухню, почуяла, к чему идет дело. Женщина, которая к нему переедет, пояснил он, привезет все необходимое с собой; у нее есть все электробытовые приборы, потому что там, на севере, где она жила со своим сыном, у нее была отдельная квартира. Потом Поль добавил, что кухню они сделают открытую, без перегородки, на американский манер; Николь, в глубине души напуганная вторжением чужаков на принадлежащую ей территорию, ухватилась за это слово и передала его дядькам, которые, тут же взяв на вооружение, принялись склонять его так и этак и отныне называли будущих членов семьи только так: американцы, причем исключительно во множественном числе, как бы скопом, не делая различия между Анеттой и ее сыном; американцы, говорили они, будут питаться с Полем на своей американской кухне, наверху, а мы, галлы неотесанные, деревенщина, уж как-нибудь тут внизу поедим, на своей французской кухне.
Дядьки, исходя желчной язвительностью, горячо обсуждали намерение Поля готовить еду отдельно, но Николь эта проблема, судя по всему, оставляла равнодушной; почти два десятка лет назад, когда Полю втемяшилось в голову поселиться на чердаке, хотя внизу места с избытком хватило бы и старым, и молодым, они с таким же возмущенным удивлением наблюдали, как племянник не покладая рук трудится ради сопливой девчонки, которая явно была не в состоянии оценить всю прелесть Фридьера. По какой-то непонятной причине, заставлявшей их посмеиваться, не разжимая превосходных зубов, узкие двери, выходившие из жилища Поля прямо, на луг, они упорно называли «ослиным лазом». Значит, американцы будут протискиваться через ослиный лаз, а галлы — шествовать через главный вход; вот так-то, у них во Фридьере свои порядки, своя революционная законность, — и изощрялись друг перед другом в остроумии на тему нормандской высадки и современных десантников.
Позже, в один из четвергов, во второй половине дня, — это было ровно за неделю до 28 июня — во двор, осторожно пятясь задом, въехал желто-белый прокатный грузовичок, который привез вещи «этой самой» и ее сына. Николь насчитала девятнадцать картонных коробок, заклеенных широкими лентами коричневого скотча, не говоря уж о столе с шестью стульями, буфете, широкой кровати, двух шкафах, маленькой кровати, еще одном столе, поменьше, телевизоре, холодильнике и газовой плите; все было чистенькое, в хорошем состоянии, но самое обыкновенное, ничего особенного; да, еще была стиральная машина древней модели, из тех, что загружаются сверху. Поль с шофером — похоже, они уже были знакомы, — принялись без лишних слов разгружать грузовик; им пришлось несколько раз пересекать залитый солнцем двор; ослиный лаз, остававшийся в тени, снова и снова заглатывал их и выплевывал обратно. Поль знал, что Николь наблюдает за ними из кухонного окна. Последней перетаскивали стиральную машину, и, берясь за нее, Поль подумал, что теперь-то уж Николь точно поверит, что сюда приезжает другая женщина, его, Поля, женщина.
Профессии как таковой у Анетты не было. Она выросла в промышленном городке. Мать, тетка, соседки, то есть практически все женщины и некоторые мужчины, в том числе ее отец, работали на фабрике Барнье. Мать с отцом там и познакомились. Они не жаловались на работу, вообще почти о ней не говорили, работали, и все. Она знала, что после школы тоже устроится на прядильную фабрику Барнье. Школа навевала на нее непреодолимую скуку; в учебе она не блистала, просто не понимая, зачем ей все это нужно. В начальных классах ее хвалили за прилежание, затем она скатилась в откровенные середнячки, а в третьем классе[1] осталась на второй год. Ни к чему не питая интереса, она выбрала аттестат гуманитарного профиля. Еще в четвертом классе благодаря одному учителю у нее появилась страсть к разгадыванию кроссвордов, которую она разделила с матерью; каждый вечер они усаживались рядышком и терпеливо распутывали сложную словесную паутину; это позволяло им — во всяком случае, они так думали, никогда не заявляя об этом вслух, — хоть ненадолго вырваться из рутины серого существования. Анетта довольно рано научилась спокойно относиться к своему образу жизни и не испытывать пустых сожалений; молодые девчонки у них на фабрике, как и более взрослые женщины, с которыми она познакомилась позже, все, как одна, были недовольны своим положением и мечтали стать кто певицей, кто владелицей магазина, кто медсестрой или учительницей, а одна даже провизоршей в аптеке.
Анетта хорошо помнила, что уже в восемнадцать-девятнадцать лет сумела раз и навсегда понять простую вещь: несбыточные мечтания не приносят ничего, кроме неприятностей, от них чувствуешь себя несчастной, становишься злобной и завистливой. Для себя она решила, что выберет в жизни совсем другую цель, неизмеримо более высокую, не зависящую от случайных обстоятельств, настоящую, стоящую, неизменную. Она полюбит хорошего человека, и это станет ее призванием. Пусть другие учатся на парикмахерш или продавщиц — она будет просто любящей женой. Она никому не открывала своей тайны; когда в столовой или раздевалке девчонки, расстегнув халаты, показывали друг другу фотографии парней, она только тихонько улыбалась, глядя на всю эту хвастливую суету. Анетта тоже влюблялась, но почему-то всегда в самых неблагополучных, самых обездоленных мужчин: не имевших ни гроша за душой, не знавших тепла домашнего очага, выросших в приемной семье или в интернате и вечно голодных или таких, у кого отец или старший брат отбывал срок в тюрьме где-нибудь на другом конце страны. Ей было плевать на слухи и грязные сплетни; у нее от жалости сжималось сердце и на глазах выступали слезы.
Дидье в этом смысле оказался идеальной кандидатурой — отпрыск семейства потомственных алкоголиков, больше, конечно, по мужской линии, но и по женской тоже, что в глазах Анетты придавало ему дополнительную притягательность; у него была куча братьев и сестер мал мала меньше; их прародители в период между двумя войнами в поисках лучшей доли эмигрировали из Польши, но, в отличие от множества других своих соотечественников, наделенных несгибаемой волей, быстро сломались и никогда не переставали ощущать себя на новой родине несчастными беженцами. От поколения к поколению они все больше деградировали. Охотно плодились и неохотно работали, пили запоем — их знали в каждой дешевой забегаловке департаментов Нор и Па-де-Кале, получали увечья в пьяных драках и разбивались насмерть в раздолбанных машинах.
Они были печально знамениты от Байоля до Дюнкерка: шатались по улицам, приставали к женщинам, просиживали дни напролет в привокзальных буфетах, похмельные садились за руль какой-нибудь развалюхи вместе с такой же поддатой женой и кучей запущенных детей — никаких водительских прав у них, разумеется, сроду не водилось, — и катили к побережью, отдыхать. В неполные семнадцать лет Дидье, глядевший на мир жестким взглядом голубых глаз и немного стеснявшийся своих больших рук — он учился на сантехника, — заметно выделялся на фоне остальных родственников, в чью компанию, казалось, попал по ошибке, хотя и за ним уже числились некоторые подвиги, в том числе попытка поставить рекорд скорости на угнанном мотоцикле, — ясное дело, не на трезвую голову. Анетта, несмотря на природную жертвенность и слишком мягкое сердце, могла вообще никогда не встретиться с Дидье, но судьба решила иначе. Ей было двадцать, когда от рака поджелудочной железы скоротечно скончался ее отец, сгорев за каких-нибудь три месяца; они с матерью, в пятьдесят восемь лет вынужденной уйти на пенсию, оставили дом, в котором жили последние пятнадцать лет, и переехали в скромную квартиру на первом этаже дешевой многоэтажки. По соседству обитало многочисленное семейство Дидье — младшие братья и сестры плюс двое дядек с отцовской стороны, только что выпущенных из тюрьмы. Дидье вел себя героически; единственный из всего семейства, он пытался наладить нормальную жизнь; вставал рано утром и отправлялся к месье Уазену — добродушному мастеру-сантехнику, тунисцу, перебравшемуся в их городок больше четверти века назад и с тех пор сумевшему обзавестись многочисленной клиентурой, сварливой женой, выводком худосочных чернявых дочек и непрошибаемым оптимизмом. Уазен, на своей шкуре испытавший, что значит быть эмигрантом, согласился взять в ученики неприкаянного парнишку; он решил, что даст тому профессию, а там, как знать, может, даже одну из своих дочек, старшую, будущую обладательницу вожделенного диплома бухгалтера. Он не разочаровался в своем выборе: Дидье оказался толковым малым, у него была техническая жилка и бездна обаяния; он нравился клиентам. Немножко терпения, твердил себе мастер, и я сделаю из него человека.
