Владимир Романовский - Леротикь
Так или иначе, папа уехал на какой-то безумный симпозиум, на котором ему следовало выглядеть важно и не вдаваться в детали. Он очень гордился, что его пригласили. Он намеревался наставлять на симпозиуме молодое поколение, дабы имели они терпение и поумерили надменность, и трудились усердно над своими ебаными продвинутыми проектами, от которых мир вскоре получит неимоверную пользу, возможно уже к следующему четвергу, и так далее. Так что мама взяла меня с собой в поместье. В смысле, папа не слишком хорошо зарабатывал тогда, несмотря на старшинство в этой его лаборатории, так что маме приходилось подрабатывать, дабы оплатить всякое разное, в том числе еду и одежду своих драгоценных сыновей, моего брата и вашего покорного слуги.
Я был обычный среднеклассовый черный ребенок из района Нью-Йоркского Университета и для своего возраста имел вполне достойный лексикон, больше двухсот слов, а также чувство юмора, и вообще был человек светский. Так что, помнится, не особенно я ошарашился видом загородного особняка.
Что сказать – действительно серьезный такой особняк, викторианского стиля сарай-вагон, известняк и мрамор, сооружен в середине девятнадцатого столетия, с большим количеством лишнего пространства внутри, с толстыми стенами и высокими окнами, и все такое. Вещь, которая меня действительно поразила – концертный рояль в одном из помещений. Честно. Я не знаю, почему он меня поразил. Но поразил. Не шучу.
В доме никого не было, кроме меня, мамы и дворецкого по имени Эммерих – длинного, тощего, недоброго, стареющего, опытного, с тонкими губами и ироническим отношением к людям, так что весь особняк перешел в мое распоряжение, ура. И, знаете, я был пацан, не то, чтобы очень балованный, но вполне распущенный. Я запросто трогал все подряд грязными пальцами, останавливал лифты, нажимая на красную кнопку, и так далее, но в этом концертном рояле я почувствовал достойного противника. Сам вид рояля произвел на меня неизгладимое впечатление. Я боялся к нему приблизиться. Я знал, какая у этого чудовища функция, я и до этого видел рояли в своей жизни, но вот – стоял я столбом и смотрел на него с расстояния в десять футов. Рояль был большой, блестящий и очень черный – настоящий концертный Стайнуэй. Тогда я не знал, что это Стайнуэй. Сейчас знаю.
Ну так вот, стоял я, стало быть, и таращился на рояль как дурак, и вдруг хозяйка особняка прибыла на машине, с другом, и мама моя быстро прочесала все помещения и обнаружила меня наконец, гордость свою и радость, и выдернула эту радость из фортепианного помещения очень грубо, схватив за локоть, и поволокла меня в кабинет. Она велела мне застыть и не двигаться, а то она меня разорвет на две части и проломит мне башку. Затем она вышла на газон – поприветствовать хозяйку и спросить, не надо ли ей, хозяйке, чего – ну, типа, не знаю, туфлю ей не поцеловать ли, или еще чего.
Я скучал в кабинете. В конце концов я вышел и стал слоняться бесцельно по особняку, а потом случилось то, что сделало меня … нет, не идиотом … произошло нечто важное. Я услышал музыку.
Я, конечно же, и до этого слышал, как играет рояль, в особенности старый джаз. У отца моего нет музыкального слуха, но он включает старый джаз всякий раз когда в квартире гости, или когда ему нужно дать маме понять, что настроен он нынче романтически. Это, конечно, банально, но думаю, что выражение «классическая музыка» ассоциировалось у меня тогда в основном со старыми мультфильмами.
III
Акустика в особняке была прекрасная, а рояль что надо. А также – тот, кто на нем в тот момент играл, был очень хорошим пианистом. Забавно – я запомнил опус, который он играл – в достаточной степени, чтобы выяснить впоследствии, что это за опус, кто его написал. Шопен, полонез в ми-минор. Я проследовал в направлении музыки, загипнотизированный, и вскоре набрел на нужную комнату. Я вошел – дверь была открыта, как большинство дверей в особняке – и замер. Музыка проникла во все уголки моей души и тела, завибрировала, засочилась, забрызгалась, прокатилась по мне волной, омывая нервные окончания и сливаясь в единое целое с моей детской еще душой.
Игравшему было, я предполагаю, лет тридцать. Наличествовали белобрысые волосы, затянутые в хвост. В то время такими изображали злодеев в фильмах, и еще ученых-негодяев. Хозяйка, Миссис Уолш, стояла возле рояля, опираясь на крышку, и смотрела безотрывно на мужчину. Ей было, думаю, чуть меньше тридцати. На мой тогдашний взгляд – взрослая белая женщина со светлыми кудряшками и тяжеловатыми бедрами.
А потом вдруг музыка стихла. Мне это не понравилось, глупо. Я почувствовал, весьма отчетливо, что опус не доиграли до конца. Мужчина остановился на середине каденции. И вдруг сгорбился и даже прикрыл лицо рукой. Миссис Уолш собралась его пожалеть, весьма с ее стороны любезно, но даже тогда, в нежном возрасте, я был уже вполне эгоистичная свинья, требующая, чтобы вселенная вращалась вокруг моих личных нужд, чувств и капризов. Мне наплевать, какие у этой женщины чувства к мужчине, и как этот мужчина относится к миру и людям, я просто хотел, чтобы он закончил играть опус.
И я пошел вперед. Пока я шел к роялю, я придумал себе план действий. Следовало взять руку мужчины и положить ее на клавиши, там ей и место, и после этого я просто стоял бы рядом и смотрел бы на него невинно. Я ведь был прелестный маленький черный мальчик, и я об этом знал, а также знал, что эта моя прелестность имеет кое-какую власть над богатыми белыми людьми. Я умел их заставить делать то, что я хотел. Не всегда, но иногда. Ничего серьезного. По мелочам. В общем, когда до рояля оставалось футов семь или шесть, мой план нарушила миссис Уолш – она взяла мужчину за запястья. За оба запястья. Одного запястья ей мало. Мне это очень не понравилось. Я продолжил путь к роялю. Их губы разделяло, не знаю, дюйма два наверное, когда я дотронулся до клавиши. Одна из мощных басовых клавиш, которые так эффектно и мягко звучат на Стайнуэе. Думаю, ми-бемоль во второй октаве, но не уверен.
Мужчина круто обернулся, типа – э! в чем дело! Миссис Уолш вздрогнула. Посмотрела на меня странно как-то, со страхом и раздражением. Затем страх исчез, и сделался у нее наплыв светловолосой взрослой ярости. Она на меня заорала.
Люди вообще очень часто на меня орут. Сперва они пугаются, а потом начинают орать. Будто я виноват, что они так несчастливы в браках и финансах.
Я слегка испугался. Я не знал, что мне теперь делать, и поэтому просто стоял, и таращился на нее. Ей пришлось еще немного поорать прежде чем я понял, что от меня требуют немедленного отбытия из комнаты. И я побежал.
Маме я ничего не сказал, и миссис Уолш со своей стороны ничего не сказала, естественно, хотя, неопытный восьмилетний ребенок, я был уверен, что она скажет. Вообще-то с ее стороны было бы логично попытаться меня подкупить – шоколадом или конфетой или еще чем-нибудь, а может она думала, что я достаточно взрослый, чтобы любить жареную курицу и арбузы. Терпеть не могу жареную курицу (хотя к арбузам я неравнодушен), но не в этом дело.
В общем, ничего не случилось в течении целой недели. Миссис Уолш наконец убралась из дома и из имения, и мне хотелось, чтобы она убралась с планеты тоже, но через три дня она вернулась в сопровождении своего престарелого мужа, который был какой-то, не знаю, большой адвокат, что ли. Не современного толка адвокат, но староденежный адвокат, выдающяяся уоллстритовая акула с большим количеством свободного времени. Мама моя его обожала. Честно. Мама всегда подозрительно относится к белым, говорит, что она им не доверяет, но на мистера Уолша она просто наглядеться не могла – в платоническом, конечно же, смысле. В ее глазах он был самый добрый, ангельски обходительный, честный, щедрый и так далее. Он всегда платил ей больше, чем она просила и всегда покупал что-нибудь для меня – шоколад, игрушки, книжки и прочее – а один раз он купил мне телескоп с помощью которого впоследствии отец мой делал ночные наблюдения, наставив линзу на окна дома напротив и ища голых женщин, пока мама его не поймала и не пригрозила разводом. Реквизировав телескоп, она отдала его сыну белой соседки. А мы еще жалуемся, что мало черных астрономов.
Так или иначе, Уолши провели в своей летней резиденции две недели. Я их избегал, как мог, но как-то в полдень старый мистер Уолш катался где-то на своей гнедой лошади, на той, которая мне не нравилась (неприязнь наша, моя и этой лошади, была взаимной, дура попыталась меня укусить однажды за плечо), и я решил, что миссис Уолш катается с ним, и пошел в комнату, где стоял рояль, и открыл крышку, и дотронулся до клавиши, а потом до другой клавиши. Я попытался разобраться, почему некоторые клавиши черные, а другие белые. Я попробовал комбинацию из двух клавиш. В конце концов мне удалось взять правильный интервал, октаву, и уж поверьте мне, честное слово – я сразу понял, что имею дело с чем-то очень большим, вселенским. Возможно именно ми-бемоль в третьей и четвертой октаве, а может я просто романтизирую. Я взял интервал еще раз, и еще раз, снизу вверх. Минут через пять такой игры, я положил левый указательный палец на нижнюю ми-бемоль, а правый указательный на верхнюю, и нажал одновременно обе клавиши. Эффект получился несказанно красивый. В этот момент мне захотелось научиться играть так же хорошо, как играл тот мужчина, которого миссис Уолш собиралась пожалеть, а я помешал. Ну, знаете, дети любят играть с музыкальными инструментами, делая вид, что умеют играть на музыкальных инструментах, и на этом дело останавливается. Но не в моем случае. Я действительно хотел. Хотел играть по-настоящему.
