Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны
Люди кругами ходили по залу; ряды стульев заполнялись. Каролина села, внимательно глядя по сторонам. Свет приглушили, включили вновь, потом все вдруг зааплодировали, и к публике вышел Дэвид Генри – высокий, невероятно знакомый, чуть поплотневший, улыбающийся. Каролину потрясло, что он уже не молодой человек. Волосы начали седеть, плечи поникли. Дэвид взошел на подиум, обвел взглядом сидящих людей, и у Каролины перехватило дыхание. Она была уверена, что он увидел ее, должен был увидеть – и тотчас узнать. Он откашлялся, пошутил насчет погоды. Легкие доброжелательные смешки стихли, Дэвид сверился со своими записями, заговорил, и лишь тогда Каролина поняла, что он не выделил ее из толпы.
Голос Дэвида звучал ровно, уверенно, но Каролина почти не слушала его, а только видела знакомые жесты и новые морщинки в уголках глаз. Он немного отрастил волосы, густые и пышные, невзирая на седину, и вид у него был довольный, успокоившийся. Она вспомнила давний вечер, почти уже двадцать лет назад, когда он, проснувшись и подняв голову от стола, увидел в дверях ее, совершенно беззащитную от любви к нему. В тот момент они оба были предельно обнажены друг перед другом, и она поняла, что он носит в душе какие-то старые переживания, а возможно, надежды или мечты, слишком личные, чтобы с кем-то ими делиться.
Она и сейчас видела: у Дэвида Генри есть тайна. Двадцать лет назад она ошиблась только в одном: поверила, что эта тайна – любовь к ней. Дэвид закончил выступление под аплодисменты, глотнул воды из стакана и сошел с подиума, отвечая на вопросы зрителей. Среди спрашивающих был мужчина с блокнотом, седовласая матрона и агрессивная молодая женщина с роскошными темными волосами, интересовавшаяся формой. Каролину сковало от напряжения, сердце колотилось до головокружения. Наконец Дэвид откашлялся, улыбнулся, поблагодарил всех присутствующих и повернулся, собираясь уходить. Каролина, чуть ли не против собственной воли, встала, закрываясь сумочкой, как щитом, пересекла зал и присоединилась к кучке людей, окруживших Дэвида. Он посмотрел на нее и вежливо улыбнулся, не узнавая. Каролина подождала, пока иссякнут вопросы. С каждой минутой она все больше успокаивалась. Устроитель выставки нервно расхаживал вокруг: Дэвиду уже пора было присоединиться к остальной публике. Но при первой же заминке с вопросами Каролина шагнула вперед и коснулась руки Дэвида.
– Дэвид, – сказала она. – Вы не узнаете меня?
Он вгляделся в ее лицо.
– Неужели я так сильно изменилась? – прошептала она.
И тогда он узнал. У него сделалось совершенно другое лицо, даже удлинилось, как будто земное притяжение неожиданно стало сильнее. Из-под воротника вверх по шее поползла краска, щека задергалась. Время проделало странный фокус, и они перенеслись на много лет назад, в клинику, все вокруг стремительно завалило снегом, а выставочный зал вместе с посетителями бесследно испарился. Каролина и Дэвид молча смотрели друг на друга.
– Каролина, – произнес он, обретая дар речи. – Каролина Джил. Давняя знакомая, – пояснил он не желавшим расходиться людям и дрожащими пальцами поправил галстук. На его лице появилась улыбка, не затронувшая, впрочем, глаз. – Благодарю вас, – сказал он, кивая в разные стороны. – Спасибо, что пришли. А теперь прошу нас извинить.
Они отошли в другой конец помещения. Дэвид легко, но твердо придерживал Каролину за спину одной рукой, словно в страхе, что она вновь исчезнет.
– Идемте сюда.
Он провел ее за выставочную панель, к двери без рамы, едва различимой на белой стене, быстро пропустил внутрь, зашел следом и закрыл за собой дверь. Они оказались в небольшом подсобном помещении. Единственная лампочка без абажура освещала полки с инструментами и краской. Каролина и Дэвид стояли лицом к лицу, в нескольких дюймах друг от друга. Каролина вдохнула его запах: сладковатый одеколон, а под ним нечто знакомое, медицинское, с адреналиновой ноткой. В духоте подсобки у Каролины закружилась голова, перед глазами замелькали серебристые мушки.
– Боже правый! – воскликнул он. – Вы живете здесь? В Питтсбурге? Почему вы не сообщали, где вас можно найти?
– Найти было не так уж трудно. Некоторым удалось, – медленно ответила она, вспоминая Ала, идущего к ней по аллее, и впервые осознав, какую настойчивость тот проявил. Ведь если Дэвид Генри не слишком усердствовал в поисках, то она, со своей стороны, прилагала максимум усилий, чтобы затеряться в мире.
Снаружи доносился звук шагов. Они приближались к двери, замирали, отдалялись. Каролина смотрела на Дэвида. Много лет она думала о нем каждый божий день, а теперь не знала, что и сказать.
– Разве вам не надо быть там? – спросила она, поглядев на дверь.
– Подождут.
И опять они молча смотрели друг на друга. Все это время образ Дэвида Генри хранился в памяти Каролины как фотография, точнее, сотни, тысячи фотографий, и на каждой он был молодым и, безусловно, неугомонно энергичным человеком. Видя сейчас волосы с проседью, округлившиеся щеки и модную прическу, она поняла, что на улице могла бы и пройти мимо.
Чуть погодя он заговорил, уже спокойнее, хотя мышца на щеке все еще подергивалась.
– Я был у вас на квартире, Каролина. Тогда, после поминальной службы. Приехал, а вас уже… Все эти годы… – Он осекся.
В дверь легко постучали, кто-то приглушенно о чем-то спросил.
– Минутку! – крикнул в ответ Дэвид.
– Я была влюблена в вас, – быстро выпалила Каролина, изумившись своему признанию. Она впервые произнесла вслух то, что всегда таила даже от самой себя. Полная какой-то бесшабашной решимости, она продолжила: – Знаете, я бесконечно мечтала о жизни с вами. И только там, возле церкви, поняла, что ничего для вас не значу. Никогда не значила.
Дэвид слушал ее, опустив голову, а сейчас поднял глаза.
– Я знал, что вы влюблены в меня, – сказал он. – Иначе я бы не просил вас мне помочь. Простите, Каролина. Вот уже много лет я… Простите меня.
Каролина – та, молодая, наблюдающая со стороны за поминальной службой, невидимая и ненужная ему, – кивнула, еле сдерживая слезы.
– Вы довольны своей жизнью, Каролина? Счастливы? Как Феба?
Этот вопрос и нежность его голоса совершенно обезоружили ее. Каролина подумала о Фебе: с каким трудом она училась зашнуровывать ботинки и писать буквы и как весело играла на заднем дворе, пока Каролина названивала по телефону, сражаясь за ее право поступить в школу. Вспомнила, как Феба бросается ей на шею со словами: «Мамочка, я тебя люблю». Вспомнила об Але, которого подолгу не бывает дома, но который в конце длинной недели появляется на пороге с цветами, пакетом свежих булочек, маленькими милыми знаками внимания; всегда привозит что-нибудь ей и Фебе. Когда Каролина работала с доктором Генри, она была так одинока и наивна, что считала себя сосудом, который надо наполнить любовью. Она ошибалась: любовь была в ней всегда.
