Рут Уинд - Музыка ночи
До завтра, сладкая моя.
Он отослал почту, потом подошел к окну. Сквозь пелену дождя было видно, что в домике горит свет. Ему не хватало ее. Он хотел ее. Его жизнь, вполне приемлемая до ее появления, стала пустой и скучной без нее. Пайкет потерлась о его щиколотки, и он поднял ее, рассеянно гладя худую спинку и мысленно составляя предложение, которое он сделает Элли, — ведь это должно быть что-то красивое и романтическое. Что-то, что заставит ее задохнуться и прослезиться, о чем она сможет потом много лет рассказывать своим подругам. Мысленно он представил все это — внучку с глазами Элли, которая говорит: "Мой дедушка — самый большой романтик в мире".
О да!
Элли все еще занималась книгой, когда над деревьями на востоке показалось солнце, сначала освещая небо мягким пурпуром, который становился все светлее и наконец разлился алой волной. Она поморгала и расправила плечи, сообразив, что не спала всю ночь.
Но какую ночь! Она ощущала напряженность в плечах из-за того, что долго писала, в глазах был песок, но чувствовалось и какое-то беспокойное радостное волнение. Она взглянула на стол, заваленный кипами бумаг, и у нее закружилась голова.
Наконец-то, наконец-то ночью к ней приходила Мейбл! Элли включала одну и ту же песню снова и снова, ту, что Мейбл написала, а потом исполнила таким горьким полушепотом, который всегда нравился Элли, "Сердца и души", балладу об утраченной любви, наверняка написанную для Персика. И именно Блю заставил Элли до конца понять эту песню. С его соблазнительным ртом и потерянной душой — что за неотразимое сочетание! Мейбл, по рассказу Гвен, должна была испытывать то же самое к Персику, но в отличие от Элли она верила, что это настоящая и верная любовь. Блю, наверное, сейчас спит. Было легко представить его, запутавшегося в смятых простынях, его длинные руки и ноги и гладкую кожу, его опасный рот полуоткрыт, а потерянная душа скрыта, как всегда, под защитой его нервной красоты.
Она чувствовала, что проделала сегодня очень большую работу, и в эти тихие, долгие ночные часы, когда весь остальной мир спал, Мейбл ожила на страницах ее книги. Но оставались еще вопросы. Элли выяснила, почему Мейбл исчезла — это был способ искупить вину. Из-за того, что она совершила такой тяжкий грех, ей пришлось отказаться от того, что она любила больше всего, — от своей музыки.
Раздеваясь, Элли думала о сыне Мейбл. Немногие женщины смогли бы уйти от ребенка. И по свидетельству знавших Мейбл, она очень любила детей. Было непонятно, как она оставила своего сына бабушке и исчезла. Элли устало присела на край кровати, ее мысли стали повторяться и преследовать одна другую, словно белочки, по кругу. Все, достаточно. Она опустила жалюзи, чтобы затемнить комнату, и упала на покрывало.
Она проснулась через несколько минут — или часов? — оттого, что кто-то стучал в дверь. Элли слышала, как снаружи хлещет ливень, стуча по крыше и окнам, и, одурманенная, решила, что ее разбудил гром. Но нет. Стук, очень четкий, раздался снова.
— Минутку, — ответила она, когда стало понятно, что гость не уйдет.
Она посмотрела в потолок, старательно моргая, потом сбросила ноги с кровати, нашла халатик и прошлепала к двери. Взглянула мимоходом на часы — тринадцать десять.
Нормальное дневное время для нормальных людей, но для Элли это означало, что она проспала ровно четыре часа двадцать минут. Она распахнула дверь.
— В чем дело? — Потом воскликнула: — Маркус! С Блю все в порядке?
— Все прекрасно. — Его рубашка промокла на плечах. — Я просто хотел поговорить с тобой, если у тебя есть свободная минутка.
Она нахмурилась, вглядываясь в стену дождя за его спиной.
— Льет как из ведра. Входи. — Элли почти автоматически пошла включать кофейник. — Подожди минутку, ладно? — Она потерла лицо и направилась в ванную. — Я не просыпаюсь без кофе.
— Если сейчас неподходящее время… — Элли отмахнулась:
— Без проблем. — Она указала ему на кресло. — Садись. Я вернусь через секунду.
Она умылась и попыталась найти что-нибудь из одежды — опять прачечная проблема, — остановившись на паре не слишком помятых шорт и черном топике, которому исполнилось девяносто семь лет. Когда она вернулась, кофе закипел, и она налила себе чашку.
— Хочешь тоже? — Маркус покачал головой.
— Элли, я правда не хотел помешать. Могу прийти позже. — Элли наклонила голову набок и подумала, что все это выглядит довольно странно. Маркус примостился на краешке стула, в руках крутил газету, свернутую трубкой. Он выглядел смущенным и неуверенным. И пришел в такой ливень, чтобы поговорить с ней.
— Ты обнаружил что-нибудь интересное о Мейбл? О ее исчезновении?
Он еще крепче скрутил жгут из бумаги.
— Нет. — Поднял серьезные глаза и отрывисто проговорил: — Это насчет твоего отца.
Элли заморгала. Выпрямилась.
— Ой!
— Я знал твою маму, — сказал он. — Она была такой милой и рассеянной, но тем летом она влюбилась. Это словно заставило ее зажечься.
— Кто, Маркус? — Элли наклонилась вперед и немного поморщилась. — Я наверняка угадала: Бинкл, верно?
Маркус рассмеялся. Искренне.
— Интересно, почему ты остановилась на нем?
— Не смейся. Я была очень последовательна. Претендентов не так уж много, верно? Так что я постепенно отсеивала. Он темноволосый. Мама была рыжей, значит, я должна была унаследовать цвет волос от кого-то. — Она нахмурилась. — А может, это муж Конни Юинг? Я видела его фото, но мне пока не удалось как следует все разузнать.
Глаза Маркуса блеснули.
— Твоя мама не подошла бы к Бинклу и на двадцать шагов. А Джордж Юинг тем летом был уже во Вьетнаме.
— Да, конечно.
Она кивнула, все еще плохо соображая из-за недосыпания и резкого подъема. Снаружи окна осветила яркая вспышка молнии, и Элли мысленно посчитала секунды до того, как раздались раскаты грома, низкие и далекие. Она ощутила, как трепещет ее сердце.
— Тогда кто, Маркус? Я не могу представить никого другого.
Он наклонил голову. Она предположила, что его глаза затуманились слезами.
— Ты очень похожа на него. — Все еще колеблясь, он полез в карман рубашки и достал фотографию. — Он действительно темноволосый.
Элли взяла ее слегка дрожащей рукой.
— О Господи!
Это был тот же самый снимок, который она видела много раз — и в ежегоднике, и на чердаке у Роузмэри, и, наконец, вчера, на стене у Хэтти Гордон.
— Джеймс Гордон? — очень тихо спросила она.
