Анна Берсенева - Этюды Черни
Это было Сергею понятно. Его собственное одиночество, которое вызывало недоумение у всех знавших его людей, было ответом на этот же самый вопрос: зачем мне жить с чужим человеком?
И все-таки он считал, что маме не хватает снисходительности. Это казалось ему странным, ведь она была тонким человеком. Отца Сергей тонким человеком не считал, но снисходительность была одним из главных его качеств. Даже не снисходительность, а великодушие.
Разговор, в котором Сергей это понял, произошел очень давно. Отец уже жил тогда в одиноком бездействии: молодая жена, та самая Ленка Жукова с коровьими глазами, давно его бросила, служба в советской армии кончилась, да и советской армии уже не было в Латвии. Одиночество было, одиночество. Он радовался, когда приезжал сын, и, в отличие от прежних лет, любил вести с Сергеем долгие вечерние разговоры.
– Я уже академию заканчивал, когда узнал, что меня в адъюнктуру рекомендуют, – рассказывал отец в один из таких вечеров. – Понадобились военные ученые, а у меня одни пятерки. Специальный приказ министра обороны вышел, что отличникам можно сразу в адъюнктуру, без обязательной службы в войсках. И я уже знал, что в Москве остаюсь. А это для меня было важно, я же понимал: жена сама ребенок, и беременна, и всю жизнь в Москве прожила, и в институт ей надо поступить, и вообще, что такой девушке, как она, делать на ракетной точке? В общем, я обрадовался. А тут выборы в Верховный Совет. Ну, выборы и выборы, это же формальность, результат навсегда известен, так мы тогда думали. Но тогда было негласное указание: чтобы к девяти утра весь личный состав вместе с семьями проголосовал и командиры доложили бы о стопроцентной явке. Голосовать надо было в клубе. Это бывшие казармы Преображенского полка. Красиво там – лестницы парадные, колонны… И общежитие, где мы с мамой твоей жили, совсем рядом. Пять минут идти, не больше. Но встать в половине девятого Ира не смогла. Токсикоз, сил нет… Не могу, и все.
– Но ты же мог ей сказать… – начал было Сергей.
– Не мог, – отрезал отец. – Не мог я сказать беременной жене, что она обязана встать, чтобы у меня не было неприятностей. Выговорить я этого не мог. А она молодая была и, что будут неприятности, тогда еще не понимала.
Может, это следовало считать глупостью. Но Сергей считать это глупостью не стал. Причина отцовского «не мог» была ему так понятна, как будто происходила из него самого.
– И что? – спросил он.
– Пришли голосовать в половине двенадцатого дня. В клубе, конечно, уже пусто. Только на лестнице стоят начальник академии, парторг и начальник курса. Лица у всех – не передать. Проголосовали мы с Ирой. Идем обратно. Начальник курса ко мне подходит и сквозь зубы говорит: «Февралев, задержись». А он ко мне, офицеру, не должен на «ты» обращаться. Ладно, это игнорирую. Но говорю: «Разрешите проводить жену на улицу». Проводил, вернулся. Ну, и они мне высказали. Никакой адъюнктуры, и служить поедешь в самую глубокую дыру, какая только есть на карте, и из дыр таких не вылезешь. Так оно и вышло.
Сергей вспомнил, как замерзала вода в тазу, над которым брился отец, как через картонную стенку барака было слышно каждое соседское слово… И что мама так и не научилась колоть дрова, тоже вспомнил.
Она не захотела встать в половине девятого. И отец ее ни разу в этом не упрекнул.
– Но она же поехала со мной, – словно подслушав его мысли, сказал отец. – И ни разу не упрекнула меня в том, как прошла ее молодость и как пошла жизнь. Совсем не так, как должна была пойти.
Сергей не понимал, кто из его родителей больше виноват перед другим. Но что перемены, произошедшие с ними после расставания, необратимы, это он понял давно.
А отца он любил и, когда тот позвонил, не мог сказать ему, что торопится.
Из-за разговора с отцом Сергей приехал за Сашей с опозданием, потом была пробка на выезде из Москвы, потом пробка в Солнечногорске… В пробках не было ничего особенного, а сейчас он даже радовался им. Они с Сашей разговаривали, молчали, думали о своем и рассказывали, о чем думают, друг другу.
Ему было очень хорошо с ней, и если бы он видел, если бы чувствовал хоть слабый, мимолетный знак того, что она испытывает к нему что-нибудь, кроме рассеянного приятельского расположения, то, конечно, вел бы себя иначе. Но никаких знаков не было.
Это не изменится, он понимал. Сергей знал, что вследствие долгого общения у людей может появиться только привычка друг к другу. А пустая привычка – это было совсем не то, чего он хотел с Сашей.
Но все равно он радовался, что они вот так вот едут вместе под низкими февральскими небесами.
Когда доехали до нужного поворота, уже сгущались сумерки. Поворот к будущей стройке был расчищен. Японский джип, даже Сергеев подержанный, мог доехать до нужного места без затруднений. Но само это нужное место…
Это было чисто поле. Великанская ладонь. По краю поля, очень далеко, тянулся темный лес.
– Только избушки на курьих ножках не хватает, – сказал Сергей.
– Да, красиво здесь, – кивнула Саша.
Он совсем не утверждал, что здесь красиво, а наоборот – думал, что зря привез сюда Сашу. Ну вот она, огромная земля, лежит перед ними. Он представляет, что здесь будет через два года, и, конечно, радуется. А Саша ничего такого представлять не обязана, она и спутниковую карту могла бы посмотреть, без лишних усилий. И радоваться ей нечему, и ехать сюда было незачем.
Но Саша выглядела довольной. Непонятно, правда, чем, но глаза блестят.
Сергей вспомнил, как она сказала однажды, что в детстве радовалась, что хоть глаза у нее не голубые, а, по крайней мере, серые, все-таки поменьше на куклу похожа. Он тогда присмотрелся и уточнил, что глаза у нее, как вода в весенней луже. Она долго смеялась такому определению, а он смущенно объяснял, что это всего лишь точное обозначение цвета, и это очень красивый цвет, темно-серый с глубоким блеском.
– Посидите в машине, Саша, – сказал Сергей. – Там вон строение какое-то. Может, контора. Пойду выясню, что здесь происходит.
