Марина Порошина - Майне либе Лизхен
– Там есть одна страница, – добавил он. – Откройте.
Ба послушно открыла. На странице с закладкой тоже была фотография – та самая. Девочка Лиза и известный архитектор герр Леманн, приехавший в Советскую Россию строить дома будущего. Под фотографией была подпись на немецком, которую Ба прочла с трудом – мешали слезы. «Meine erste Frau – Jelisaweta Woronowa. Swerdlowsk. 1937»[1], – вот что там было написано.
– Я не знала, что у него есть вторая фотография, – тихо сказала она скорее себе, чем внимательно следившему за ней человеку.
Он молчал, не помогал и не торопил.
– Если она у вас… И если эта книга… – Ба лихорадочно пролистала ее до конца и там нашла то, что искала – снимок из семейного альбома: пожилая пара в окружении молодых людей, наверное, детей и внуков, все улыбались и были счастливы не для снимка. – Значит… он был жив? То есть я хочу сказать… Что с ним стало?
– Он отсидел в лагере десять лет, – с трудом подбирая слова, стал рассказывать Леманн-младший. – Потом уехал в Америку – помогли друзья, все-таки он был архитектор с мировым именем. Туда еще до войны перебрались организаторы «Баухауза» Гропиус и Мис ван дер Роэ, они эмигрировали из нацистской Германии в США. Он работал до самой старости. Учил моего отца, и меня, и других студентов. Он рассказывал мне о России. И о вас. Он вас любил. Там про все написано.
…Ба сидела, глядя в окно, и гладила книгу, как живую. Леманн все понял, положил на стол визитку с адресом и номерами телефонов и незаметно ушел, тихо прикрыв за собой дверь. А Ба все сидела и гладила книгу, не замечая слез, которые катились у нее по щекам. Она бы очень удивилась, если бы кто-то сказал ей, что она плачет. Полноте! Какие поводы для слез могут быть у юной Lischen, которой любимый обещал, что они никогда – слышишь, никогда?! – не расстанутся надолго. Да, жизнь прошла. Но разве одна жизнь – это долго?
И он вернулся.
День тринадцатый
Долгий вечер после грозы
Все еще черно-фиолетовая, но уже не страшная туча, огрызаясь молниями и погромыхивая, нехотя отползала в сторону дальнего леса, и освободившаяся, свежевымытая половина неба была прозрачной и ослепительно-голубой. Город, на четверть часа замерший под натиском оглушительной июльской грозы, приходил в себя, улыбаясь и отряхиваясь.
По главной улице города ехал огромный синий автобус, блестя на солнце мокрыми дельфиньими боками. В больших, наглухо тонированных стеклах отражались дома, деревья, мосты, строительные краны, купола соборов. Двигаясь осторожно, как слон, по неотложным делам вынужденный заглянуть в посудную лавку, автобус свернул с главного проспекта (конечно же, имени Ленина) на тихую зеленую улицу имени уральского писателя Бажова.
«Странно… – подумала Ба. – Опять этот сон…»
Он не снился ей уже год или, пожалуй, больше – с тех самых пор, как незнакомец с длинными светлыми волосами, смешно стянутыми в пучок аптечной резинкой, и внимательными серыми глазами пришел к ней, в этот дом, и оставил на столе книгу, в которой Эрнст Леманн семьдесят лет спустя после разлуки снова признался в любви своей Лизхен.
Мысли были ленивые, медленные, неповоротливые, совсем как толстый полосатый кот из соседнего дома, сидевший на скамейке возле Ба – они вместе пережидали грозу на веранде детского сада. Детский сад давным-давно закрыли и перепрофилировали под контору, а веранда почему-то осталась. И плотники из ЖЭУ почему-то получили указание ее отремонтировать. Пустовалов специально для соседей в начале прошлого лета выкрасил ее и расписал невиданными цветами…
Автобус вдруг засигналил басом – то ли прогонял с дороги кого-то нерасторопного, то ли просто так, от полноты чувств, потому что – лето, и дождик кончился, вымыв стекла, а впереди – вечер, тихий долгий вечер, пахнущий мокрой листвой и чистым асфальтом! Ба и кот подскочили от неожиданности, спросонья вытаращив глаза друг на друга. Автобус опять засигналил, на этот раз уже сердито – въезд во двор перегораживал маленький «Фольксваген» трогательного фисташкового цвета, чья хозяйка отчего-то решила припарковаться непременно в этом неподходящем месте, – и замер, вдвинувшись во двор наполовину.
– Безобразие, – вздохнула Ба, впрочем, совсем не сердито. – Уже второй за день. Что скажут соседи?
Кот забил хвостом, тоже возмущаясь от имени соседей.
– Да ладно тебе! – укорила его Ба. – Интересно же людям. А ты не знаешь, чья машина?
– Раз-раз-раз… Господа туристы, как видите, у нас маленькая заминка, ничего страшного, – заговорила в микрофон девушка-экскурсовод, и пассажиры зашевелились, принялись выглядывать в окна. – Тогда я, пожалуй, начну вам рассказывать, а выйдя из автобуса, мы продолжим. Итак, мы с вами уже видели и корпуса старинного Верх-Исетского завода, и плотину, с которых начинался Екатеринбург в двадцатых годах восемнадцатого века. Видели храм-памятник на месте расстрела семьи последнего русского царя Николая Романова – это уже история начала века двадцатого. А теперь, оказавшись вот в этом самом обычном дворе (я надеюсь, мы все-таки туда попадем), мы с вами перенесемся в тридцатые годы, период становления молодого Советского государства, индустриализации и великих строек. «У нас на глазах городище родится – из воли Урала, труда и энергии», – писал тогда побывавший в Свердловске поэт Владимир Маяковский. В те годы на Урале работали немецкие архитекторы из школы «Баухауз». Романтики и прагматики одновременно, они не боялись экспериментов, и именно им мы обязаны тем, что в тогдашнем Свердловске появились дом-трактор, дом в форме серпа и молота, а также несколько домов-кораблей, один из которых вы и видите перед собой в левое окно автобуса. Надо отметить, что сегодня Екатеринбург – единственный город в России, где в таком объеме сохранились памятники архитектуры в стиле конструктивизма. Музей конструктивизма, который мы с вами собираемся посетить, занимает только первый этаж здания, а на втором расположены квартиры, потому что, как считают специалисты, самый лучший способ сохранить тот или иной архитектурный памятник – это использовать его по прямому назначению. В жилом доме должны жить люди… Так, наверное, нам все же придется… – Экскурсовод вздохнула и наклонилась к водителю.
Но тут наконец автобус все же тронулся с места, высокомерно фыркнув в адрес фисташкового «Фольксвагена», испуганно метнувшегося вон со двора. Автобус не без труда припарковался возле небольшого двухэтажного дома. Дверь автобуса, тихонько вздохнув, уехала вбок, и из невидимого автобусного нутра начали выходить люди. Они разминали ноги, что-то говорили друг другу и с любопытством оглядывались по сторонам, доставая фотоаппараты, словом, вели себя так, как ведут себя туристы в любом уголке мира. Из дома вышла другая девушка, с длинной, до пояса, каштановой косой, и экскурсовод из автобуса, уже не знавшая, чем развлечь почтенную публику, обрадованно сообщила:
