Руки прочь, профессор - Джина Шэй
Ага, Катя, лучше иди со стеной потолкайся. Больше проку будет!
– Чего именно я не понял, по-твоему? – тихо повторяет Ройх, глядя на меня в упор.
И…
Тщетны мои надежды.
Но как заставить себя это озвучивать?
– Мы опаздываем на одну и ту же лекцию. Твою.
– Что именно я не понял?!
Повышает тон. Не желает отступать от темы.
Ну… Раз так…
– Ты думаешь дело в том, что у меня в голове каша, – говорю и смотрю угодно, но не ему в лицо, – ты думаешь, что вся ответственность – только на тебе. И принимаешь решения один. Даже те, которые напрямую касаются меня. В которых я имею право голоса.
– Холера… – Ройх вздыхает, – ну какое право голоса? Можно подумать, было что обсуждать. Мы с тобой сейчас не в той стадии, чтобы даже задумываться о чем-то подобном. Ты неопытная, юная, у тебя учеба. Я просто сэкономил нам обоим время и нервы. Да, препарат выбрал неудачный. Жаль, что воскресенье прошло так бестолково.
– Бестолково? – повторяю, и все-таки справляюсь и выбираюсь из его хватки на волю. – Ну да. Бестолоково. Я всего лишь весь день пыталась выблевать душу и была совершенно не пригодна для секса. Да. Согласна. Бестолковое воскресенье, бестолковая я. Безотказная соседка снизу – она лучше, Юлий Владимирович.
– Катя…
– Иванова – звучит гораздо лучше, – перебиваю отчаянно, – и называйте меня так, Юлий Владимирович. Сближаться с вами было плохой идеей. Мы слишком на многие вещи смотрим по-разному.
Он снова тянется ко мне – я отпрыгиваю. Не хочу снова испытывать эту агонию, не хочу слышать шепот тысячи демонов, искушающих не рубить с плеча, дать шанс…
Но чему дать шанс? Он не воспринимает меня всерьез, он не видит во мне взрослого человека. А я… Я уже год плачу по счетам за мать, лежащую в коме. Я сама лично подписывала соглашение на её операцию, которая могла закончиться летальным исходом. Уж всяко я могу здраво оценить, насколько я сейчас готова к беременности и к последующему материнству.
Он мог бы это увидеть.
Но он видит… только стриптизершу. Девочку с пилона, с которой приятно покувыркаться.
А я не готова оставаться для него только ею.
– Надеюсь, ты не думаешь, что я готов принять этот твой посыл?
Голос Ройха догоняет меня у самого входа, когда я берусь за ручку двери.
Останавливаюсь, оборачиваюсь. Хочется спросить: «А какой посыл вы услышите, Юлий Владимирович?». Но я не буду. Буду узнавать на практике. Мне не привыкать его посылать.
Вместо этого я спрашиваю совершенно другое.
– Ректор уже звонил? По поводу Анькиной записи.
Ройх оказывается не готовым к этому вопросу – на минуту подвисает, потом – смаргивает недоумение, выуживает телефон из кармана.
– Нет. Возможно – он не разобрал еще всю почту. До обеда эта тема должна выплыть.
До обеда. Это хорошо.
Я еще успею сделать отчаянную попытку исправить допущенную в прошлом году оплошность.
Ройх идет по моим пятам молча, по всей видимости, решив дать мне паузу. А может – просто решил, что достаточно уже спалился со мной у универа, в стенах альма-матер – можно и честь знать.
Окликает меня, только когда я прохожу мимо аудитории, в которой он обычно проводит лекции.
Я не оборачиваюсь. Не останавливаюсь. Не из принципов – так просто проще идти вперед. Потому что с каждым шагом до меня доходит все сильнее – если я сделаю то, что сделаю – имею большие шансы уже сегодня получить приказ об отчислении.
Но не сделать… Нет, не могу. Я не такая гадина.
– Егор Васильевич на месте? – в приемной проректора скрещиваю за спиной пальцы на обеих руках крестиками. Только бы был на месте. Второй раз я не хочу проходить через эти «коридоры обреченности».
– Разговаривает, – секретарша бросает взгляд на телефон с ярким светящимся диодиком. Я не успеваю обрадоваться, что есть время собраться с мыслями – лампочками гаснет.
– Можешь зайти, – кивает секретарь и утыкается в клавиатуру, по которой отчаянно барабанила.
Ну… С богом!
Проректор, когда я вхожу – уже успевает начать новый звонок, только на этот раз по мобильному. При виде меня поднимает брови.
– Я перезвоню позже, солнышко, – спокойно произносит и сбрасывает вызов. А я – переплетаю влажные пальцы за спиной. Такой пристальный взгляд от второго лица в универе…
– Екатерина Иванова, верно? – Васнецов неторопливо опускает телефон на стол, выпрямляясь в кресле. Судя по сузившимся глазам – этот вопрос риторический. Конечно, после того чертового зачета, диктофончик с записью Ройховских откровенных разговоров я принесла именно ему. Он меня прекрасно помнит. Но я все-таки киваю, отчаянно преодолевая сухость во рту.
– Вы что-то хотите мне сказать? – Егор Васильевич выжидающе смотрит. Интересно, тогда, в деканской стройфакультета – что он думал? Когда говорил, что его двери открыты для всех. Ведь точно что-то думал. И говорил не только Ройху, но в основном и… мне. Знал ли, что под столом именно я.
– Полагаю, вы хотите подать новую претензию на поведение Юлия Владимировича, Екатерина? – медленно и с отчетливой обреченностью подсказывает мне Васнецов.
Да. Знал. Был уверен. По всей видимости, не так мы с Ройхом хорошо шифровались, как хотелось бы считать.
– Нет, – я наконец нахожу силы заговорить, – я хочу отозвать свое предыдущее обвинение в домогательствах.
Васнецов смотрит на меня с удивительной смесью удивления и недоверчивого облегчения.
– Вы сейчас серьезно, Екатерина?
– Да, – киваю, пожалуй даже слишком резко, – и я готова ответить перед ученым советом университета с официальным заявлением. Я сама спровоцировала Юлия Владимировича. Не он меня домогался.
Интересно, мне перед отчислением хоть право на последнее желание дадут?
29. Исправляя старые грехи
Если бы я знала, в какой улей тыкаю палкой…
Быть может, я бы усомнилась в том, стоит ли это делать. Ну, минут на пять. Потом бы все равно пошла. Потому что вопрос чистоты совести еще никто не отменял.
– Держитесь, Катя, – советует мне Васнецов, опуская на место телефонную трубку, – вам сейчас будет, ой, как непросто. Уверены, что готовы?
– Нет, – пожимаю плечами, запихивая под бедра мерзнущие ладони, – но я не собираюсь включать заднюю, если вы об этом.
Проректор смотрит на меня с сомнением.
И я его понимаю, на самом деле.
Я была так уверена тогда. С таким апломбом обвиняла. А теперь – хочу сжаться в комок и не говорить ни слова. Разумеется, так просто
