Анна Берсенева - Мурка, Маруся Климова
– Еще раз тебя увижу, убью, – все-таки сказал он.
И, спрятав пистолет за пазуху, не глядя больше на глупое распластанное пятно, побежал обратно к машине, рядом с которой оставил Марусю.
Он вернулся так быстро, что она не успела даже встать – так и сидела на асфальте, прижав руку к щеке. Матвей присел перед нею на корточки и снова провел ладонями по ее плечам. Только на этот раз он сделал это не торопливо, а совсем медленно, словно вслушиваясь в ее плечи, руки, губы... Губы у нее все еще пахли чаем из розовых лепестков, и Матвей почувствовал, что Марусино сердце бьется как будто бы не в груди даже, а прямо в губах, в той самой точке, которой он касается поцелуем.
Она обхватила его шею, еще пока они целовались, и обняла крепче, когда поцелуй закончился. Ее пальцы вздрагивали у него на затылке, как рыбки в ручье. Матвей взял Марусю на руки, встал и, прижимая ее к себе, пошел к машине. Он не понимал, куда идет и зачем, только чувствовал, что Марусино сердце бьется теперь не в одних лишь губах, но во всем ее теле, потому что теперь он прикасается не к губам только, но ко всему ее телу, которое чувствует так, словно это и не она даже, а сам он, весь он.
Ему понадобилось все его самообладание, чтобы посадить ее на переднее сиденье, а самому сесть за руль. Невозможно было выдержать, чтобы она вдруг стала отдельно от него, не вплотную к нему, не одно с ним. Но это надо было выдержать – надо было уехать подальше от этого двора, от всего, что здесь произошло, от какой-то чужой, ненужной, мешающей жизни.
Матвей не случайно знал, к какому отделению милиции относится Цветной бульвар. Вокруг этой улицы раскинулась с детства знакомая местность, с детства же чрезвычайно привлекательная своим стойким блатным духом. На Цветном бульваре были самые красивые проститутки; у Трубной площади, рядом с рестораном, который раньше назывался «Узбекистан», а теперь как-то иначе, но суть от этого не изменилась, – крутились самые загадочные, самые уголовные на вид мужчины, а когда Матвей первый раз услышал песню Высоцкого про черный пистолет на Большом Каретном – этот переулок тоже был совсем рядом, – то она показалась ему знакомой, как колыбельная.
Из-за всего этого ему почти не приходилось думать, куда он едет по Цветному бульвару. За старыми домами, за тем местом, где прежде был Центральный рынок, до сих пор сохранился тихий сквер с облезлыми лавочками; в общей лихорадке бурного обновления до него ни у кого еще просто не дошли руки. Матвей остановил машину у низенькой оградки этого сквера и, прежде чем выйти из нее, снова обнял Марусю, и они снова стали целоваться, наклонясь друг к другу над переключателем передач.
– Посидим на лавочке? – спросил он; ее глаза были так близко, что горевшие в них свечки, казалось, согревали его щеки. – Или можно куда-нибудь поехать.
Он не знал, зачем им сидеть на лавочке, и хотел сказать, что поехать можно к нему, но все-таки не сказал. Вдруг испугался, что она снова убежит от него и он снова не поймет почему.
Вся она была непростая, как-то очень тонко и трепетно сложенная, хотя была открыта ему совсем, до донышка. Как это может соединяться в одном человеке, Матвей не понимал, но он чувствовал, что это все же именно так.
– Посидим, – ответила она прямо ему в губы.
Они сели на лавочку под кленом, по стволу которого, замерзая, тек мутноватый весенний сок. Стояла обычная мартовская погода – слякость, холод на подступах к морозу, – но Матвей не замечал ни слякоти, ни холода. Он сообразил только, что лавочка мокрая, и посадил Марусю к себе на колени. Она положила голову ему на плечо и замерла. Сердце у нее билось быстро, как у птицы, и тревога во всем ее теле, он чувствовал, была такая же, как если бы он обнимал птицу.
Напротив его глаз оказалась ее щека – тоненький изгиб скулы, нежная линия виска. Присмотревшись, Матвей заметил, что скула посинела. Он осторожно отстранил от себя Марусю и всмотрелся в ее щеку. Ярость снова накатила на него, но уже только остатком, самым краем. Трудно было чувствовать ярость, глядя в Марусины глаза.
– Мне совсем не больно, – торопливо заверила она.
– Ну зачем ты к нему полезла? – укоризненно сказал Матвей. – А убил бы он тебя, что бы...
Он хотел сказать: «Что бы я тогда делал?» – но ему стало стыдно, что он, получается, думает не о ней, а о себе.
– Мне показалось, он тебя хочет убить, – шмыгнула носом Маруся. – Он же правда бандит, да?
– Думаешь, все бандиты хотят меня убить?
– И про пистолет ты говорил... Что он тебе теперь нужен.
– Зачем мне, скажи, пистолет?
– Но он же у тебя есть...
– Ну и что?
– Значит, он же тебе нужен?
– Вообще не нужен.
Матвей понимал, что говорит какую-то ерунду, которая первой приходит в голову, настолько понимал, насколько вообще мог что-нибудь сейчас понимать. Но ему надо было, чтобы Маруся успокоилась, и он чувствовал, что эта ерунда успокаивает ее больше, чем успокоила бы любая логика. А может, ее успокаивало что-то другое – у него сердце замирало, когда он чувствовал, как она касается его куртки то плечом, то щекой. Он расстегнул куртку и обнял ее. Теперь можно было застегнуть куртку снова, Маруся вполне уместилась бы у него за пазухой.
– Я всегда знала, что у меня счастья быть не может, – вдруг сказала она.
Матвей даже вздрогнул от неожиданности слов, которые она выговорила чуть слышно, уткнувшись носом ему под подбородок. И сразу понял, что слова эти – часть, и даже не часть, а основа той тревоги, которую он все время чувствовал в ней.
– Почему? – Губы у него свело необъяснимым страхом. – Почему у тебя счастья быть не может?
Маруся подняла на него глаза. Огоньки в их глубине едва теплились.
– Не знаю почему. Но получается, что так. Я пойду.
Она попыталась встать, но он схватил ее за руку так крепко, что ей, наверное, стало больно. При одной лишь мысли, что ее сейчас не будет, ему стало до того страшно, что он перестал соотносить свои силы с реальностью.
– Маруся, что же это такое, а? Вчера, сегодня... Почему ты со мной... так?! – с какой-то давно забытой детской сбивчивостью воскликнул он.
– Потому что я тебя обманывать не хочу.
– Да в чем ты можешь меня обманывать?
Он опешил от такого ее объяснения. Как может его обманывать девушка, которую он всего два дня назад не знал вообще и которая... Которая сейчас ему почему-то ближе, чем все знакомые и незнакомые девушки, вместе взятые!
Она смотрела ему в глаза прямо, печально и как-то еще... Может, честно? Он не понимал.
– Просто ты меня, наверное, ненавидишь. И не наверное, а точно. И это всегда так будет, потому что я... мы... Потому что я и моя мама... Твой папа давно нас знает, и это только несчастье для него было, и для твоей мамы тоже несчастье, для Анны Александровны, и для тебя, я же понимаю. Зачем же делать вид, будто этого не было? Я не хотела, чтобы и Сережа со мной так, как будто этого не было, а тем более ты... Зачем мы с тобой встретились!
