Соль под кожей. Том третий - Айя Субботина
Ее лицо снова вытягивается.
— Что происходит?! — Завольская выстреливает с дивана как пробка, пытается рвануть в арку, из которой появился я, но нацеленный ей в голову ствол заставляет старую суку замереть на месте, как будто мы играем в «море волнуется раз».
— Это «Глок 22», сорокового калибра. — Снимаю с предохранителя и щелчок заставляет ее противно пискнуть от страха. — Один выстрел в голову — и опознавать тебя будут по выковырянным из стены зубам. Второй раз я не повторяю никогда.
Бля, она обоссалась.
Я с отвращением смотрю на лужу на полу. Сопротивляться желанию покончить все разом парой выстрелов, с каждой секундой становится все сложнее. Но я держусь, веду стволом в сторону дивана, без слов давая понять, что ей лучше не дергаться и вернуться на место.
Садится, трясется от страха. Зубы во рту ходят ходуном.
— И так, диктант, — еще один мой кивок, на этот раз — на блокнот.
Послушно хватается за ручку побелевшими от спазмов пальцами.
— Я, Завольская Мария Юлиановна, — сухо, как для тупорылой, чтобы не наделала ошибок, — находясь в здравом уме и трезвой памяти…
— Дмитрий, я могу… У меня богатый муж, он… — хлюпает слюнявым от страха ртом.
— … полностью осознаю последствия этого шага, з продолжаю, даже не особо вслушиваясь в ее слова. — Жизнь без единственного сына… утратила всякий смысл…
Завольская начинает догадываться, что я приготовил для нее особенный «хэппи-энд».
Скулит.
Изображает конвульсии, ручка дважды вываливается из ее рук. Но я готов ждать.
— Умоляю… — тянет почти тем же трусливым голосом, что и ее подельница несколько часов назад.
— … и я не вижу смысла продолжать жизнь, — диктую чуть с нажимом, — в которой у меня больше не осталось ни одной радости. Пиши, сука, или я врублю секундомер и начну ломать тебе пальцы за каждую секунду простоя.
Она стонет, но быстро дописывает.
— Послушайте, Дмитрий… — Очень нелепо пытается взять себя в руки, изобразить человека, который готов предлагать самое выгодное в мире деловое соглашение. — Я ведь могу просто… исчезнуть. И никто никогда не узнает, что вы были здесь и пытались… как-то… повлиять на…
— Наливай, — киваю на ее дерьмовый виски и стакан. — Будешь пить за упокой своего выблядка, чтоб ему очко рвали в аду каждую ебучую минуту.
Она разливает в два раза больше, чем в итоге оказывается в стакане.
Достаю из кармана толстовки свернутые в салфетке ампулы.
Протягиваю ей, выразительно прицеливаюсь ровно в центр покрытого потом и красными пятнами лба. На всякий случай, чтобы даже не думала делать глупости.
Мои кровожадные церберы радостно виляют хвостами, когда сука видит названия на флакончиках, узнает их, конечно же. И как при этом ее лицо превращается в кашу из ужаса и безысходности.
— Выливай, — слегка растягиваю слова по слогам. — Все три. И никаких резких движений.
— Умоляю, — стонет она, сжимаю ампулы в кулаке. — Я извинюсь, клянусь.
— Дважды не повторю. — Укладываю палец на спусковой крючок.
В глубине души почти упрашиваю суку дернуться, дать мне повод превратить ее голову в пятно Роршаха из крови, мозгов и обломков черепа на противоположной стене.
Это то, что нужно сделать. Око за око.
Мне ни капли не жаль ни одну из них.
Я просто санитар, убирающий гниль из дремучего леса.
Но это с каждой минутой множит пустоту в душе.
Завольская трясущими руками разламывает ампулы, режет пальцы, но в стакан все равно попадает большая часть содержимого.
— А теперь мы заключим пари. — Кровожадно лыблюсь. — Честное. Потому что я всегда держу слово. Если ты проживешь тридцать минут — я дам тебе возможность позвонить в «скорую».
Тридцать минут или около того.
Ровно столько держалась моя Лори.
Ровно столько она пыталась выкарабкиваться из лап смерти, которую организовали две бессердечных твари за деньги, которые не стоят совсем ничего.
Но моя маленькая обезьянка — борец.
А эта жадная падаль не продержится и пятнадцати минут.
— Я… не-е-е-е… хочу-у-у-у… — воет сука.
— Пей. Увижу, что пропустила или пролила — разрежу тебе глотку и волью через соломинку. И тогда твои шансы на выживание станут еще меньше.
Она подносит стакан к размазанным тонким губам.
На телике мелькает старый клип, и мужской голос с борта ржавого утонувшего корабля поет: «И судья со священником спорят о том, выясняя, чья это вина…»
Завольская стучит зубами об стекло, но делает первый глоток.
Жмурится.
Пускает сопли прямо в этот дерьмовый виски.
«И судья говорит, что все дело в законе…»
Пьет, трясется.
Снова ссытся под себя.
«А священник, что дело — в любви…»
Мне максимально по хуй.
Я просто смотрю на труп, который лишь по моей доброй воле продолжает шевелиться.
«Но при свете молний становится ясно — у каждого руки в крови…»
Она роняет стакан из ослабевших пальцев, облизывает сопли с верхней губы.
— И как тебе на вкус жизнь одного ни в чем не виноватого ребенка, тварь? — Желание изрешетить ее настолько велико, что приходится прикусить губу, чтобы отрезвить себя разрядом короткой боли.
Она дергает глоткой, явно пытаясь вызвать рвоту, но я щелкаю языком и медленно веду головой из стороны в сторону.
Через тринадцать минут я выхожу так же, как и вошел.
Сажусь в машину.
На секунду прикрываю глаза, откидываю голову на спинку сиденья.
Как там было в той песне? У каждого руки в крови.
Заглядываю в телефон, в галерею, где у меня скрытая папка с сохраненными со страницы Марины фотками Стаси. Где она улыбается, смеется беззубым ртом. Тискает морду добродушного корги, который терпеливо сносит ее по-детски немного неловкие и грубоватые нежности.
Глотку сжимает как тисками.
У меня душа в крови. Потому что я мудак и тварь.
Набираю Авдеева.
— Сделаешь мне одолжение?
— Ну?
— Два.
— Слушаю.
— Маякни, когда она придет в себя. Просто хочу знать, что с Лори все в порядке.
— А второе?
— Не говори, что я приходил. — Выдыхаю из легких насквозь горький воздух. — Она меня проклянет, что снова нарушил ее драгоценные личные границы.
— Я не буду врать, если спросит — скажу.
Ну конечно, блядь, это же сверкающий авдеевский нимб.
Но по хуй — она не спросит, потому что она меня больше не ждет.
— Береги моих девчонок, Авдеев, а то я и тебя убью.
— Пошел ты на хуй.
— Ага.
— Шутов?
— Что?
— Спасибо.
Я тоже посылаю его на хуй, завожу мотор… и не могу придумать, куда мне ехать.
Глава двадцать вторая: Лори
Я снова стою в той черной холодной воде.
Только теперь она сама подступает все
