Ты думал, я не узнаю?.. (СИ) - Анна Шнайдер
— КАКОГО ХРЕНА ТЫ МОЛЧАЛ?!
— Я не мог! Не мог рассказать! — испуганно верещит Максим. — Мне сказали молчать! Иначе бы стали выяснять, почему Литвинов хотел расплатиться с Ильей! Это все его отец… Поймите! Это не я! Я не хотел… Я ничего не хотел!
Я отпихиваю от себя рыдающего сопляка. Он плюхается на диван, падая грудью на колени, и стискивает пальцами засаленные темно-русые волосы.
Мне нужно на свежий воздух. Невозможно соображать, задыхаясь табачным дымом, забившим нос смрадом и гневом.
Направляюсь к выходу и слышу за спиной грохот. Парень, от которого остались кожа да кости, сполз с дивана, распластавшись на полу, и тянет ко мне руку.
— Не уходите, пожалуйста…
Я прикусываю язык, придерживая поток брани, и впиваюсь рассерженным взором в его перекошенное слезливой гримасой лицо.
— У тебя есть примерно час на то, чтобы собраться с духом и свалить отсюда вместе с бригадой врачей. Хочешь жить? Хочешь помощи? Возьми себя в руки и заслужи ее, реабилитировавшись в обществе.
Он не смотрит на то, как я ухожу, бессильно уронив голову и уткнувшись в сваленные в кучу грязные тряпки. Я вылетаю из аварийного деревянного барака, почти ничего не видя перед собой. Картинка окружающего мира, расплывшись, пульсирует, пульсирует, пульсирует... Неровно, лихорадочно, затем бешено. На автопилоте добираюсь до тачки, распугав своим отрешенным видом детвору. Машина, взревев, трогается с места. В любой другой раз я бы предпочел сперва остыть и уже потом садиться за руль, но сейчас положение требует безотлагательных действий.
Покидаю незатейливый лабиринт улиц, отъезжаю от села на тридцать километров и глушу мотор, встав на обочине загородной дороги.
Смерть моей девочки оказалась случайностью?
Не злой замысел отнял ее у меня, а неудачное стечение обстоятельств. Невезение.
— Нет, — бормочу я, стискивая руль. — Нет-нет.
Ее убили. Но Артем не был единственным, кто приложил к этому руку.
Должен ли я вообще верить словам эмоционально нестабильного, зависимого человека?
Внутреннее чутье, неугомонно гнавшее меня через дебри неизвестности на протяжении нескольких месяцев, сменилось замораживающей беспомощностью и пронзительной, тягостной тишиной. Запал, с которым я как одержимый копался в болезненном прошлом, больше никак не откликается, насытившись этой грязью сполна. Понимаю, что хлебать ее можно бесконечно, но я… устал.
Спустя несколько часов я обнаруживаю себя рядом с могилой дочери. Над кладбищем сгустились тучи, накрапывает теплый дождь, оставляя обжигающие следы на моей коже. Сдавив переносицу и собрав подушечками пальцев влагу, готовую пролиться из глаз, я опускаюсь на гранитную плиту и несмело задерживаю взор на улыбке Ксюши, увековеченной на черном монолите. Подобно стреле, сотканной из электрического искрового разряда, глубинная печаль выстреливает точно в сердце и воспламеняет его болью.
Где я в итоге оказался? Перед очередным тупиком, и на этот раз во мне не наскребется ни крупицы терпения или оптимизма, чтобы продолжать рыть. Нет и доказательств помимо сомнительного признания парня, чья личность практически разрушена наркотиками. Недостаточно того, что я ему поверил.
Как бы далеко я ни продвинулся, этим руинам не видно конца и края.
— Я должен остановиться.
Смириться. Окончательно.
Другой убийца тоже мертв. Мне некого наказывать. Не за что цепляться.
— Сменить вектор, как сказала твоя мама, — обращаюсь к куску отполированного камня, жадно уповая, что каким-то немыслимым образом послание транслируется на тот свет. — Хватит мне искать новые смыслы в прошлом, да, детка? — на рваном вдохе задержав дыхание, поджимаю губы и смаргиваю застелившую глаза пелену. — Нужно тебя отпустить.
Глава 59 Варя
Примерно за неделю до четвертой годовщины со дня гибели Ксюши мне на руки попадает конверт из приятной на ощупь плотной матовой бумаги без марок и надписей, но примечательно обвязанный нежно-розовой атласной ленточкой. На ум сразу же приходит догадка, что это кто-то из бывших пациентов решил напомнить о себе таким способом. Конверт попадает ко мне в загруженный день, поэтому его распечатывание я откладываю до вечера. Но если бы по опознавательным признакам я узнала, чье оно, то немедля бросила бы все дела… или как минимум бы их отложила.
Конверт ждет своего часа сначала в ящике моего рабочего стола, затем на дне сумки. Благополучно мною забывается: мысли о его существовании ненадолго вытесняются домашними хлопотами, хотя вдвоем с Пашей я справляюсь с ними куда быстрее, чем одна.
Я вспоминаю о конверте перед сном, но как только развязываю ленту и вынимаю сложенный пополам лист, подписанный: «Мамуле», желание закрыть глаза мгновенно улетучивается.
Я зачем-то оглядываюсь по сторонам, зацикливаясь на промелькнувшей мысли, что кто-то меня разыгрывает. Но на кухне помимо меня никого нет. Паша засопел сразу, как только упал головой на подушку, окруженный нашими питомцами. Да и не стал бы он проворачивать подобное.
Аккуратно, словно письмо способно обратиться в прах от малейшего движения, я кладу его на стол, не разворачивая, и поднимаюсь со стула. Как мышка, на носочках семеню назад, пока не натыкаюсь поясницей на столешницу. Обретя в кухонном гарнитуре опору, выдыхаю с таким облегчением, словно уцелела от падения в бездонную, покрытую туманом пропасть, над которой растянулся хлипкий мост, шатающийся от легкого дуновения ветра, и я благополучно его миновала.
Сосредоточение напряжения начинает по нарастающей пульсировать в районе солнечного сплетения. Я инстинктивно тянусь рукой к плоскому животу и обнимаю себя: однако не с целью защитить нас с малышом от сокрытой в непрочитанных строках эмоциональной встряске, а будто обращаясь к жизни во мне за одобрением желания немедленно прильнуть к письму и слиться с ним воедино.
Разве память о ребенке может причинить родителю боль? Причиняет боль только то, что подтверждает его отсутствие, а это, без преуменьшения, все остальное.
Возвращаюсь, я сажусь за стол и с поверхностным, участившимся дыханием беру сложенный пополам лист. Открываю…
Сомнений нет. Каждую букву выводила моя Ксюша. Ей не удавалось придерживаться одного стиля, и почерк постоянно менялся. То был настолько безупречным, почти каллиграфическим, то ужасал причудливостью и неразборчивостью. Она не уставала объяснять, что во всем виновата рука, не поспевающая за ходом мыслей. Даже пыталась научиться писать левой, полагая, что это правая такая непутевая.
Внимательно и неторопливо читая, я так явственно представляю ее присутствие, словно доченька сидит на соседнем стуле, болтая в своей излюбленной быстрой манере о том, какими редкими она представляла солнечные будни студентки факультета кинематографического искусства в Праге, и о том, как скучает по дому. Ее звонкий стрекот наполняет мое сердце
