Долго и счастливо? (СИ) - Delicious
— Чарли, нам, наверное, нужно забрать твои вещи. Зайдем в твою комнату?
— Как хотите.
Мы вместе входим в главное здание (скрипучие полы, обшарпанные стены, вереница рисунков на пробковых досках и снова удушливая жара), мимо нас пробегает стайка мальчишек-подростков. Они перебрасываются довольно скабрезными словечками, и, завидев меня, начинают сдавленно хихикать. Я думаю о своих учениках, о том, что завтра — понедельник и мне снова выходить на работу. Внезапно я чувствую острое нежелание возвращаться в свою школу. Меня почти тошнит, грудь сжимает бессильная ярость. Я больше не могу вернуться к своей прежней жизни, где все будет напоминать мне об упущенном счастье. Не могу видеть этих счастливых детей, верящих в мечты и светлое будущее, играющих дни напролет в мире, где нет ответственности и обязательств, не могу видеть их родителей, которые приходят после уроков и иногда поднимаются ко мне, чтобы услышать порцию комплиментов в адрес своего дарования. Я всегда говорю только хорошее, у меня все сплошь юные гении. Почему-то родителям важно чувствовать, что их ребенок особенный, хотя счастливчиками по жизни становятся самые заурядные.
Чарли еле переставляет ноги, я ускоряю шаги, но она не следует моему примеру и продолжает тащиться следом. Кажется, все это занимает вечность, однако когда мы выходим на улицу и я бросаю взгляд на часы, оказывается, прошла лишь четверть часа.
Шарлотта все еще будто воды в рот набрала, скованная и подавленная, она плетется следом, будто и не рада моему решению. Я уже начинаю сомневаться, а не допустила ли я просчет и ей, на самом деле, вовсе не нужно мое участие, когда возле озера в парке она наконец открывает рот и хмуро замечает:
— У вас новая прическа.
— Да, — я улыбаюсь, машинально дотрагиваясь до кончиков своего свежего каре. Сколько я себя помню, я всегда носила длинные волосы, — теперь не скоро привыкну. Зато больше никаких лихо закрученных пучков, кос и конских хвостов. Одной заботой меньше. — Тебе нравится?
— Нет. Вы не должны были приходить за мной. И вообще вы должны меня ненавидеть. Я — дрянь, — без переходов и почти торжественно объявляет она.
— Не говори так, Чарли.
— Это я еще мягко выразилась. Они пообещали личную комнату, освобождение от уборки и второй полдник. Говорили, что это будет забавной игрой. Тренировкой перед получением большой роли. Я должна была быть непослушной, а потом дать себя приручить. Ну, чтобы вы почувствовали себя значимой в моей судьбе, чтобы привязались и осознали ответственность — все в таком духе. Вначале мне даже было весело… — она пинает пустую банку из-под колы в пруд. Встревоженные утки с недовольным кряканьем взметаются в воздух, но увидев, что опасности нет, успокаиваются и снова устраиваются на глади воды. — Но потом… Зачем мне личная комната в приюте, если у меня появилась комната на фабрике? Освобождение от уборки, если никто и так не заставлял меня убираться? А второй полдник? Я жила в королевстве конфет и шоколада, могла сутками объедаться мороженым… второй полдник, серьезно? Я решила положить уговору конец, я намекнула вам о родстве Скварчалупи — вы, конечно, ушами прохлопали, ничего не поняли…
Большая утка перед нами с изумрудной головкой чистит перышки, сияющий солнечный диск покачивается на волнах, отражающих безмятежное весеннее небо, а воздух чарующе пахнет свежестью и новой жизнью. Мы все совершали ошибки, и некоторые из них нам никогда не исправить. Простить себя сложнее, чем простить своих близких. Но что нам остается? Мы люди, мы слабы и несовершенны, мы падаем, чтобы подняться снова, мы сворачиваем в дремучую чащу, чтобы однажды найти верный путь. Можно утопить свое будущее в сожалениях по прошлому, а можно впустить в свою жизнь новую весну.
— А потом началось черт-те что… Франческа Скварчалупи говорила, что вы никогда не согласитесь стать моей… никогда не оставите меня у себя, если узнаете, как я оказалась на фабрике. Что я вас не обманываю вовсе, единственный обман — это слезоточивая сказка про моих родителей, а все остальное правда… Но разве история про родителей — это важно? Разве она что-то меняет? Франческа говорила, что мне не нужно лгать — мне просто не нужно говорить правду. Говорила, что это разные вещи… Она… я не знаю… Я боялась ее. Она однажды так схватила меня за плечи, что у меня остались синяки. Она то умасливала меня, то угрожала… У меня сердце в пятки уходило, когда она была рядом, я радовалась, когда она была довольна — она была такой ласковой, целовала меня, называла волшебницей… Я не знаю, чем я думала, не знаю… — Чарли всхлипывает и трет глаза ладонями, я достаю из сумки бумажные платочки и молча протягиваю ей, ожидая, когда она высморкается и немного успокоится. Она по-прежнему не может смотреть мне в глаза, и сейчас я этому рада, ибо мне самой хочется плакать. Мы обе не сводим глаз с пруда, пока стены между нами рушатся.
— Я была трусихой. И дрянью. Я разрушила вашу семью, из-за меня вы и мистер Вонка теперь несчастны… Поэтому вы должны меня ненавидеть. Вы должны меня избить, посадить в карцер и не кормить. Вы… вы не должны были приходить. Ни за что. Я бы на вашем месте… я бы на вашем месте…
— Хватит, Чарли, — строго говорю я, опуская ей ладонь на плечо и разворачивая ее к себе. — Ни я, ни мистер Вонка не несчастны, а в нашем расставании, поверь мне, твоей вины немного. Конечно, манипулировать чувствами других людей — гнусно, но я вижу, что ты это поняла, и думаю, этот горький урок ты никогда не забудешь.
— Не забуду, — сдавленно шмыгает носом она, упрямо сжимая рот. — Я клянусь.
Я подношу бумажный платочек к ее лицу и вытираю слезы, катящиеся из глаз. Чарли впервые встречается со мной взглядом. И в этих глазах… о господи, в этих глазах раскаяние всего мира.
— Вы, правда, еще хотите быть моей мамой? — запинаясь, шепчет она, и щеки у нее пылают, будто на морозе.
— Больше всего на свете.
Я подаюсь вперед и забираю ее в объятия, и она, рыдая, шепчет всего одно слово “прости-прости-прости”, а я глажу ее по спине, отвечая таким же длинным “ничего-ничего-ничего”, и на пруду крякают утки, а в ветвях деревьев радуются
