Татьяна Корсакова - Паутина чужих желаний
– Моя королева… – На руку ложатся осторожные, чуть прохладные пальцы. – Ева, это же ты, правда?
Не могу ответить, потому пытаюсь улыбнуться. Интересно, как я сейчас выгляжу: лысая, серая, с переломанным костями, с трубками этими и кривой ухмылкой? Он меня теперь разлюбит, потому что любить такое невозможно…
– Ну что же ты плачешь, Евочка-припевочка? – Пальцы прохладные, а губы горячие, касаются сначала виска, потом щеки, а в глазах расплавленное золото. – Больно тебе? Ты потерпи, сейчас врачи придут.
Мне больно, но после его прикосновений боль кажется не такой мучительной.
– У тебя получилось… – Та, с чьей шкурой я уже почти сроднилась, смотрит на меня с каким-то светлым, почти детским удивлением, рассеянным жестом поправляя сползшие на кончик носа очки.
Снова пытаюсь улыбнуться и замечаю, как взгляд прозрачно-серых глаз становится решительным, а между бровями пролегает вертикальная складочка.
– Спасибо тебе… Ева.
Да пожалуйста… А ведь девочка изменилась, может, и получится у нее теперь разобраться со своими проблемами без меня. А я спать хочу и чтобы трубку это чертову у меня из горла вытащили поскорее…
* * *– Еще букет! Да что ж он у тебя небережливый такой?! – Медсестра Анна Николаевна, пристроив розы в высокую вазу, посмотрела на меня со смесью заботы и неодобрения. – Каждый божий день цветочки. Это ж разориться можно. Ты б ему сказала, Ева, что нельзя так расточительствовать.
– Говорила, Анна Николаевна, только он не слушается.
Я погладила белые, еще влажные от росы лепестки и радостно улыбнулась. Сегодня у меня был повод для радости. Валентин Иосифович согласился меня выписать, а Вовка обещал заехать после обеда, забрать. А пока вот цветы прислал, чтобы не скучала. Голова у меня больше почти не болит, и спицы из ноги вынули, а самое главное, ожог на шее зажил и практически не виден. Я ведь боялась, что мне это наказание на всю оставшуюся жизнь.
Призрачная паутина исчезла в тот день, когда все встало на свои места. Вовка считает, что она сгорела, когда я ее с шеи сорвала, а я даже думать не хочу, что с ней стало. Нет ее – и слава богу!
Вовка не знает, что ко мне та, другая, Ева приходила. Я думала, не увижу ее больше, а она пришла, и я неожиданно обрадовалась ей, как родной.
Моя тезка изменилась. Она теперь больше на меня нынешнюю похожа, чем на себя прежнюю. Одета хорошо, со вкусом и не без изящества, очки на контактные линзы сменила, волосы подстригла и перекрасила в каштановый цвет, так, как я в свое время хотела сделать. Но главное, у нее взгляд изменился, от затюканной серой мышки и следа не осталось. Это мое, что ли, тлетворное влияние? Хочется верить, что да.
Егорка уже болтает без умолку, Еву однажды мамой назвал. И с усыновлением все хорошо вышло, Щирый, как и обещал, не подвел. И друг детства Лешик дожал-таки своей настырностью. Через два месяца свадьба, и, судя по сияющим Евиным глазам, вовсе не фиктивная.
А Рая умерла… На следующий день после нашей рокировки ее в кабинете нашли, а рядом старый дневник… Ева дневник прочла, так что она теперь вроде как в курсе всех перипетий. Это хорошо, мне меньше рассказывать пришлось. Да я особо и не рассказывала, все больше слушала и удивлялась, что эти отголоски чужой жизни задевают в моей душе какие-то очень чувствительные струны.
Амалия с Серафимом из дома уехали, и данным фактом Ева особенно гордилась, но говорить, на какие рычаги ей пришлось нажать, чтобы избавиться от родственников, не захотела. Повзрослела девочка…
Уже во время прощания, такого пронзительно-болезненного, что сразу стало ясно – больше наши с ней дорожки никогда не пересекутся, Ева протянула мне два пригласительных билета на Севину выставку. Открытие я пропустила, потому что боролась с последствиями комы, заново училась ходить и еще тысячу мелочей осваивала. Ева сказала, что Сева нынче восходящая звезда, все его старые работы распроданы, а на новые выстроилась очередь из желающих. Так что зря Рая переживала, Сева не пропадет…
– …А вообще, Ева, что тут говорить, повезло тебе с мужиком! – Из задумчивости меня вывел скрипучий голос Анны Николаевны. – Любой другой разве стал бы так стараться? Ладно тебе сегодняшней цветочки дарить – это одно дело. Тут же видно, что ты на поправку идешь, и все у тебя будет хорошо. А раньше-то?
– А что раньше? – насторожилась я.
– А то, что мало какой мужик станет бабу совершенно бесперспективную каждый день в больнице навещать. Ему ж Валентин Иосифович честно сказал: «Не ждите, молодой человек, чуда. Девушка ваша к вам не вернется, потому как витальные функции нарушены бесповоротно». Это ведь сейчас ясно, что бывает чудо-то, что в порядке все с твоими витальными функциями, – она улыбнулась широко и радостно, – а тогда-то, когда ты бревном бесчувственным лежала!
Я слушала Анну Николаевну и ничего не понимала. Вовка навещал меня каждый день, пока я была в коме? Да зачем же ему?
– И деньжищи-то какие вбухал в палату специальную! Это мне недавно девочка одна из бухгалтерии сказала, что он твое содержание в клинике оплатил на полгода вперед. А ты хоть представляешь себе, Ева, сколько у нас такое удовольствие стоит?! Да в той палате оборудования одного на миллионы. А ты ж была бревно бревном.
Да, бревно бревном, права Анна Николаевна. Вовка столько для меня всего сделал, а я не знала, не почувствовала ничего. Думала, Вадим заплатил. Дура. Оно же сразу видно было, еще по глазам, по улыбке Вовкиной ироничной, когда я Вадима благодеяние вспомнила. И ведь не сознался, другой бы не выдержал, давно б правду сказал, а он молчал…
В дверь постучались. Стук этот я узнала бы из тысячи – Вовка!
– Здравствуйте, дамы! – Он улыбнулся медсестре, с порога помахал мне рукой.
– А я уже ухожу. – Анна Николаевна зачем-то поправила розы, посмотрела на меня многозначительно. – У меня ж работы непочатый край, и Валентин Иосифович к себе вызывал… – Бочком она протиснулась мимо Вовки и аккуратно прикрыла за собой дверь.
– Ну, привет, Ева-королева! – Вовка присел на край кровати, осторожно поцеловал меня в губы. Он теперь относился ко мне так, словно я была сделана из хрусталя, а мне хотелось, чтобы как раньше, в ту нашу бессонную ночь, когда от его пальцев на коже оставались синяки, а губы саднило от поцелуев. – Вот подумал: «А не пойду-ка я на работу! Какая, к черту, работа, когда мою любимую женщину сегодня выписывают!» А что это с тобой? – Он вдруг замолчал, и в глазах его золотисто-медовых вспыхнул уже знакомый мне огонек тревоги. – Ева…
– Вовка… – Что-то больница на меня плохо действует, сентиментальной я становлюсь и слезливой. – Вовка, ты почему мне не сказал, что это ты? – А еще делаюсь удивительно красноречивой.
