Роман… С Ольгой - Леля Иголкина
— Экзекуцию? — жена зло прищуривается и наконец-таки встречается со мной глазами, которые я, не выдержав ледяного взгляда, опять трусливо отвожу.
— Он ведь лишится того, что делает его мужчиной в кошачьем мире, конечно.
— Дорогого, стало быть?
— Ты извини… — пренебрежительно хмыкнув, пытаюсь опротестовать, чтобы доказать, как важна интимная жизнь для живого существа, и для человека в том числе. — Продолжение рода никто не отменял. Пашка рассчитывает на то, что станет батей и…
— Сочувствуешь?
— Да, — а я ведь задираю нос. — И завидую!
— О, Господи. Чему?
— У него есть шанс.
— Шанс на то, чтобы в драке сдохнуть?
— Что?
— За какую-нибудь шлюшку Паштет отдаст правое ухо, например, или потеряет глаз, или получит травмы, несовместимые с жизнью, и уйдет на радугу.
— Предпочитаешь украсть у него возможность доказать свою состоятельность?
— У вас в тестикулах состоятельность сосредоточена?
— Оль…
— Поехали, Юрьев! Паштет переживёт. Побудет несостоятельным, зато останется живым.
— И без разбитого сердца.
А я, видимо, в ударе. Чёрт побери!
— Поехали!
— Ты кастрируешь живое существо, потому что обижена на всех? Намерена отыграться на слабом, потому что…
— Ты же отыгрался, обидевшись на меня. Я…
— Замолчи, — тихо говорю. — Зачем каждый раз переводить на то, что не имеет никакого отношения ко всему происходящему в этом, сука, блядском мире. Я… Я пережил! А ты…
— Юрьев, смирись с тем, что кот будет холостой в прямом и переносном смысле. Иначе…
Ну-ну? Очень интересно, что случится, если Пашка оплодотворит какую-нибудь лихую Мурку, которая подгонит для развязки свой пушистый хвост.
— Поехали, — поглядывая исподлобья на раскачивающийся по капоту обречённый на скорое падение букет, хрипит и собирает пальцы в небольшие кулаки. — Выступаем перед зевающей публикой, как жалкие комедианты. Мерзко!
Мотор рычит и звонко взвизгивает, а машина, выкорчёвывая с корнем тормоза, срывается с места. Цветы, естественно, слетают с неустойчивой поверхности, при этом попадая под задние колеса, которыми я специально наезжаю на длинные стебли, круша обёртку, растаскивая на шелковые нити ленту и ломая моментально, безболезненно и без агонии, хребты отвергнутых женой растений.
— Палач, палач, палач. Убийца! — сзади раздается громкий всхлип, затем идёт тяжелый вздох, а на финал Лёля прячется в обескровленных ладонях. — Сволоч-ч-ч-чь! Гад! — я вижу, как она откидывается на спинку и отворачивается, устремляя отрешённый взгляд в боковое окно. — Жестокий, безжалостный, ненавистный… Я ненавижу тебя!
— Заткнись! — вцепившись мёртвой хваткой в руль, давлю что есть силы на педаль и разгоняюсь до неразрешённого почти трёхзначного числа в плотной городской застройке…
Молчание доводит до белого каления и зачастую вынуждает поступать аффективно и противно всей природе нормальных человеческих отношений. Жена — виртуоз игры на нервах. К этому надо бы за столько лет привыкнуть. Как по учебнику! Я, естественно, привык. Не реагирую на безмолвные истерики и чёртовы игры «кто кого до трясучки в тесном помещении пересмотрит». В последнем — я известный аутсайдер, неудачник, лузер, первый, но, увы, с конца шеренги. Ни разу не выигрывал, скорее, наоборот. В общей сложности, через пять, возможно, шесть минут, сдавался, поднимая руки и отступая на два как минимум широких шага, убирая вызов и скрывая под опущенными ресницами свой виноватый взгляд.
Она обижена… Обижена! Имеет право. Жена считает, что я беспринципная и бездушная в придачу сволочь, не обладающая ни каплей сострадания и не способная на выражение сочувствия чьей-либо беде…
— Останови, — внезапно просит Лёля, а я ловлю её измученные болью сильно увлажненные глаза. — Юрьев, здесь!
— Что случилось? — незамедлительно перестраиваюсь в крайний правый ряд и сразу прижимаюсь к обозначенной отбойником обочине, включаю аварийку и, не глядя на дорогу, снижаю скорость, притормаживаю, интуитивно подбирая удобное для остановки место в проплешинах, между разметочных столбов. — Оля? — несколько раз оборачиваюсь, не полагаясь на отражение в зеркалах, потому как жена вообще не отвечает, зато двумя руками крест-накрест зажимает рот, при этом сильно давится, будто тошноту обратно вталкивает, не позволяя вырваться наружу тому, что употребила несколько часов назад. — Тебе плохо? — она кивает и тут же отворачивается. — Твою мать! Ты заболела?
«Да, блядь же, что с тобой, в чём дело?» — застыв глупо выпученным взглядом на измученном как будто бы ужасной болью, внезапно побелевшем женском лице, не произнося ни звука, на долбаном повторе заклинаю.
Машина наконец-то останавливается, а Лёля, рванув резко дверь, почти вываливается наружу и, перескочив ограждение, тут же отбегает. Я вижу, как она, отпрыгнув подальше, наклоняется над невысокими кустами, активно действуя руками, раздвигает неостриженные кроны, странно содрогается, и вызвав облегчающий её мучения рвотный спазм, всё же избавляется от содержимого желудка с протяжным и немного диким звуком:
«Му-а-а-а-а!».
Паштет присмирел и окончательно успокоился где-то, в общей сложности, через полчаса после начала движения. Точно помню, что до выезда из города мы не добрались, а кот уже посапывал и изредка поглядывал на жену, сторожил и пас её, посверкивая изумрудными прожекторами. Поэтому сейчас он вообще никак не реагирует на то, что вынужденно коротает время в гордом одиночестве, без соседки, которая до этого игралась с ним через хлипенькие прутья дверцы, пока её внезапно не скрутила неожиданная хворь, ставшая причиной вынужденной остановки на полуторачасовом маршруте.
— Оля, что произошло? — подойдя к ней со спины, останавливаюсь в нескольких шагах. — Ты…
— Оставь меня, — она сводит плечи и формирует слабый горб, мне на обозрение выставляя позвоночник, как частый гребень маленького динозавра. — Иди в машину. Я вернусь через пять минут.
— Где болит?
— Нигде, — к лицу подносит руки, громко всхлипнув и безобразно шмыгнув носом, утыкается в сформированный из собственных ладоней ковш.
— Почему…
— Что «почему»? — снова раскрывается. Опустив плечи, жена вытягивается во весь свой рост и, судя по фигуре, выставляет подбородок, немного задирая нос. — Оставь меня в покое. Что теперь не ясно? Мне нужны жалкие минуты, чтобы просто привести себя в порядок: вытереть рот, лицо, высморкаться, наконец. Будешь стоять и слушать, как меня воротит? Воротит от тебя, от твоего присутствия. Здесь, рядом, возле, на протяжении всей моей никчёмной жизни. Сгинь, Рома! Хочешь на колени встану?
— Я не понимаю, — бухчу под нос, шепчу, завожусь и вынужденно отступаю.
— И не поймёшь.
Намекает, что мне не дано? Тупой. Жестокий. Неконтактный. Не способный на сочувствие.
— Объясни, — настырно предлагаю, выставив себе на пояс руки. — Возможно, я не блещу мозгами, но то, что ты не совсем здорова, очевидно и слепцу.
— Это не то, Юрьев. Выдыхай, но не слишком радуйся! Разводу всё же быть — уважительных причин для откладывания в
