Не в счет - Регина Рауэр
Могли ведь просто расписаться.
Сэкономить опять же.
И… и, пожалуй, именно на этой, меркантильно-жадной и тоскливой, мысли я осознаю, что спокойна, как удав. Исчезают куда-то все переживания, сомнения и страхи, всё волнение, которого и пять минут назад с избытком было.
Их больше нет.
Они не чувствуются.
А я… я смотрю в глаза Гарина.
И сказать что-то ему я, наверное, должна. Мне следует выдать какую-нибудь незначащую ничего бессмыслицу или, быть может, сокровенные слова про любовь. Располагает ситуация и та минута, которая у нас ещё есть.
Она бежит — так-так — долгую вечность.
А я вот молчу, не говорю ничего.
Я лишь считаю про себя.
Тик.
И так.
Открываются неспешно-медленно двери. И видно уже торжественно-строгий зал и искрящий от света мраморно-белый узорчатый пол.
От него кружится голова.
Так.
И тик.
Громоздится где-то там, далеко-далеко, стол, который, выбирая зал, я уже видела и ещё тогда, месяц назад, тумбой его мысленно обозвала. И с регистратором, что теперь в светлом платье, а не брючном костюме, я ещё тогда, в начале октября, познакомилась.
Месяц этот пролетел незаметно.
Стремительно.
Тик-так.
Мы ведь только что — совсем недавно, один взмах ресниц, один вдох! — заходили сюда, заезжали после моей пары и в обеденный перерыв Гарина, подавали заявление. И вон за той колонной меня украдкой целовали, шептали неприлично-заманчивое обещание.
Теперь же… заиграет музыка, зазвучит извечный марш.
Через минуту.
Одну.
…тик-так…
Мы пойдем мимо всех, прошагаем к белоснежному столу, над которым герб золотой сверкает. И там, слушая регистратора, сказать то, что будет не по сценарию, я уже не успею. Я только буду стоять и слушать.
А потому…
— Алина!
…тик-так…
Меня дёргает Ивницкая.
Она выдирает из будущего, которое перед глазами я вижу так отчетливо, прорисовываю тщательно, не забывая ни единой мелочи. Я представляю, как мама будет стоять рядом с Адмиралом и, отрываясь от нас, бросать быстрые проверяющие взгляды на Лёшку, что на руки к любимому папе уже забрался. Он же, папа, протянет украдкой маме платок где-то ближе к середине, а она незаметно вытрет глаза.
И с Женькой так, что будет понятно только им, мама переглянется.
А Аурелия Романовна убьет взглядом кого-нибудь из гостей, кто важностью момента, по её мнению, недостаточно проникнется и шептаться станет. И гостями этими, гарантирую, Полька с Тёмой, окажутся.
— Алин…
От Гарина Ивницкая меня тоже отдирает, тянет к знакомой колонне.
Она улыбается, оглядываясь на Саву, милой и хищной акулой:
— Я только на секунду.
— Благословить, — это, делая за ней шаг, фыркаю я.
— И это тоже, — смутить Польку невозможно, — хотя больше хочется спросить.
Последнее она добавляет взвинченным и сердитым шипением. Оглядывается, проверяя, что в сторону ото всех мы отошли и услышать нас никто не может. Не прислушивается, отвечая Егору и смеясь, Гарин.
И минута, давая время на вопросы и ответы, на лишние шаги, всё тянется.
…тик-так…
Сколько ещё секунд в этом счёте?
— Что?
— Ты… ты его не пригласила, да? Глеб не придет?
У Польки странная интонация.
Непривычный голос, в котором для меня звучит и растерянность, и удивление, и горькое облегчение. В её голосе запоздалое понимание, чем мой визит к Измайлову закончился. До чего вчерашней ночью мы договорились.
И что решила я.
— Да, — я, выдерживая её взгляд, всё же отвечаю.
Я выговариваю то, что сейчас вдруг так… неожиданно сложно и трудно сказать. И горло, заставляя выталкивать каждое слово, невидимой удавкой перехватывает. Печет глаза, но… взгляд от Ивницкой я так и не отвожу.
Я только заканчиваю сухим и мёртвым, не моим, голосом:
— Я сказала ему не приходить.
Я не позвала его, пусть мы и дружим.
Всё ещё дружим.
Но… вот так, без Глеба, будет лучше.
— Для торжественной регистрации брака в зал приглашаются Савелий Игнатьевич Гарин и Алина Константиновна Калинина…
Тик-так.
* * *
Эта левитановская, такая красочная и сухая, осень походила на песок, который сквозь пальцы неумолимо-незаметно ускользал. Он летел беспощадным временем. А я всё одно пыталась его поймать, запомнить каждый день, что никогда не повторится.
Не будет больше, ещё одного, осеннего семестра.
Пар по госпиталке[1] у Грозового, что, оправдывая фамилию, смотрел и трубил грозно. Он держал без перерывов до двух часов, а мы, витая в далёких от кардиологии облаках, созерцали золотые берёзы за окном. И зимней сессией — вы там навыки на пациентах сдавать будете, шестой курс! — нам угрожали в последний раз.
Последний год, последняя сессия.
Внезапное понимание, что абсолютно всё в последний раз, оно не случится вновь. Следующей осенью кто-то будет уже работать, кто-то учиться, но… в ординатуре — это другое и с другими. В нашем же составе в следующем сентябре мы уже не встретимся.
Всё.
Шесть лет пролетело незаметно.
И поверить в это было сложно, почти невозможно. Мы ведь только что, практически вчера, судили на истории Ваньку-Артёма Грозного в шубе деда Мороза, не спали из-за пресловутого цикла Кребса — кто его теперь помнил, а? — и костерили на фарме Тоху.
Впрочем, Антон Михайлович, обрадовавшись как родным и заранее передав пламенный привет, опять замаячил на нашем горизонте в эту осень. Он появился, вызывая внезапную ностальгию, щемящую грусть и широкую, как и у него, улыбку, на клинической фармакологии.
Но если по порядку, то…
…к Гарину, во вторую хирургию, на следующий день я вновь пришла.
И ещё через день.
Я, кажется, проверяла на прочность собственное везение и оттачивала ледяное спокойствие, с которым мешались дерзость и затолкнутый поглубже страх. Я не думала старательно, что будет, если кто-то поймает и вопрос, чего я тут делаю, душевно задаст.
Не сочинялись на подобные вопросы правдоподобные ответы, но… я не могла, находясь так близко, в этой же больнице, не приходить к Гарину. Мне было бы недостаточно просто звонков или сообщений.
Мне надо было его увидеть.
Узнать банально про дела.
И… помолчать, потому что говорить у нас обоих получалось как-то вот не очень, односложно и формально. Он не спрашивал, что за август надумала и решила я. Я не интересовалась, как этот месяц жил он.
А потому у нас была тишина.
Та, что одна на двоих и вполне себе уютная. Или удивительно-поразительно уютная, раз столько всего несказанного и незаданного мы друг к другу имели.
У нас был целый час моего перерыва.
И ещё апельсины, которые, гордо объявив
