Энн Харрел - Огонь Менестреля
— Неужели в еще более растрепанных чувствах?
— О, намного.
Трудно представить себе такое. Мэтью вдруг задумался, что движет этой ослепительной, эксцентричной женщиной? Что заставляет ее делать все то, что она делает? Что? Сколько же в ней энергии! Ведь она только что вернулась — слава Богу, что вернулась! — из Антверпена. Он-то сейчас едва может следить за баскетбольным матчем; какой уж там Шопен! Он вспомнил, как после концерта в Линкольн-центре с нее лил пот, а она собиралась ехать куда-то еще. Интересно, эта женщина хоть раз в жизни отдыхала?
Ах, да, в Вермонте, вспомнил он. Там нет пианино.
— Мне повезло, что я не живу у вас за стенкой, — шутливо заметил он.
Она тихо рассмеялась. И опять ее смех звучал очень сексуально, в нем слышалась какая-то сумасшедшинка.
— В Бересфорде очень толстые стены. Это одна из причин того, что я поселилась здесь. Тете Вилли тут не нравится. То есть, не понравилось бы. Но вы, кажется, хотели что-то сказать?
— Джулиана! Это дело — с Менестрелем, с вашим дядей, с Рахель Штайн — опасная игра.
— Знаю, — разозлившись, ответила она. Опять двадцать пять.
— Я вовсе не собираюсь поучать вас, но хочу сказать, что теперь все гораздо серьезнее, чем было еще вчера. Джулиана, прошу вас, не выходите из дома. Сидите, играйте себе на рояле и не впутывайтесь в это дело.
— Из-за Отиса Рэймонда? С ним что-то случилось?
Он уловил в ее голосе участие и беспокойство, которые ему понравились.
— Об этом мне ничего не известно.
— Тогда что же произошло?
Филипп Блох знает о тебе, знает, что ты была в Антверпене и что камень может быть у тебя. Неважно, есть он у тебя или нет. Неважно, что ты знаешь и что утаила от меня. Просто держись от всего этого подальше, солнышко.
Но в трубку он сказал только:
— У меня есть новые сведения. Расскажу в следующий раз. Будьте осторожны.
— Мэтью…
— Пожалуйста, Джулиана, сделайте, как я сказал. Положитесь на меня, ладно? Видит Бог, я знаю, о чем говорю.
Она помолчала несколько секунд и вдруг спросила:
— Вы знаете, кто стоит за всем этим, да?
Она произнесла это, едва дыша, в голосе звучали возбуждение и испуг, и Старк понял, что если скажет еще слово, она появится на пороге его дома, и ей будет угрожать такая опасность, какой она еще не знала. Он почти видел, как пылают сейчас ее холодные зеленые глаза. Проклятье! Он должен найти Блоха! Но поможет ли это делу? Если Старк вдруг как чертик выскочит перед Блохом, то тем самым он может подвергнуть Проныру еще большей опасности. Проклятый Райдер…
— Я не могу сейчас разговаривать, — сказал он. — Прошу вас, поберегите себя.
— Значит, не скажете? — И опять она превратилась в холодную, упрямую леди. — Вы сейчас в Вашингтоне, не так ли?
— Подумайте о себе. Почему бы вам не съездить в Вермонт?
Она бросила трубку.
Катарина сидела в спальне и смотрела через окно на залитую праздничными огнями Парк-авеню. Слезы струились по ее лицу, и она не утирала их. Она унеслась мыслями в далекие времена, на сорок лет назад, к тому — последнему — Рождеству, которое она встретила с отцом и матерью в Амстердаме. Она была еще девчонкой, но на ней уже лежали все заботы по дому. Она готовилась к празднику несколько недель, собирая по крохам продукты, чтобы испечь speculaas и appelbeignets. Хендрик принес ей ром и какао. Они устроили настоящий пир! Даже Джоханнес в тот раз был с ними — такой высокий и мужественный, и Анна — красивая и грустная. Джоханнес значился в черных списках, среди людей, которых должны были отправить в нацистские трудовые лагеря, и поэтому скрывался — он был onderduiker; а Анне как еврейке, вышедшей замуж за не еврея, полагалось пройти стерилизацию. Она отказалась и тоже скрывалась от властей. Вся ее семья — родители и младшие сестры — была депортирована годом раньше, и официальных сообщений об их местонахождении не поступало. А слухи были так ужасны, что верить им не хотелось.
Но в то Рождество, позабыв о многом, они радовались и смеялись, а потом Катарина отправила с Вильгельминой сладости для Рахель и Абрахама. Их мать, обычно сдержанная в проявлении чувств и скупая на похвалу, в тот раз нежно обняла дочерей и сказала, что они прекрасные девушки. Хендрик тогда согласился с этим и, улучив момент, когда на них никто не смотрел, поцеловал Катарину в щеку. Она так покраснела! Даже спустя несколько часов ее лицо все еще пылало. Хендрику тогда было двадцать пять; он был героем подпольного сопротивления, и все обожали его.
Катарина вытерла слезы и пожалела о том, что рядом сейчас нет ее матери. Ей самой скоро стукнет шестьдесят; она уже старше, чем была мать. И все равно она так нуждается в ее суровой любви, она помнит, как любила всплакнуть, уткнувшись в ее мягкие колени или прижавшись к ее сильному плечу.
Ты не должна винить себя, милая Катарина…
— Ох, мама! — воскликнула она, охваченная страхом и сомнениями. После разговора с Вильгельминой она так и не решила для себя, что сейчас нужно делать, и в поисках ответа на мучившие ее вопросы только смотрела в окно — на зимнее небо, на серые дома, на Рождественские огни — и не находила решения. Если бы ты была со мной, мама! Ты бы сказала, что мне делать!
Она вытерла лицо и отвернулась от окна. Перед глазами вдруг — как будто это было только вчера — встала картина из прошлого: ее маленькая дочка с косичками и в грязных башмачках, которая взобралась на табурет, стоявший у рояля; и Катарине неожиданно так сильно захотелось оказаться сейчас там, взять девочку на руки и прижаться к ней. Просто прижаться.
Ты должна быть сильной, Катарина. Так говорила ее мать. Ты должна быть сильной.
Она пошла к Адриану. Было уже поздно, но он сидел в библиотеке с книгой в руках.
— Адриан, — позвала она, стараясь говорить небрежно-безразличным тоном. Но сердце никак не отпускала сосущая боль. — Адриан… Скажи мне, Джулиана не просила тебя помочь ей зарегистрировать сейф на свое имя?
Он поднял голову и посмотрел на жену. В его глазах была нежность. Он не мог не заметить, что она расстроена. Он чувствовал, что Катарину после недавнего концерта Джулианы в Линкольн-центре все время что-то терзает, но не стал ее ни о чем расспрашивать. Раньше он нередко говорил, что хочет знать о ней все. То есть все, что она сочтет нужным рассказать ему. Он дал ей понять, что принимает и уважает ее скрытную натуру. Он смирился с тем, что у жены есть нечто такое, о чем он никогда не узнает. Конечно, всему виной семейные традиции и война, выпавшая на ее юность. Она была тогда достаточно взрослой, чтобы запомнить все ужасы, но слишком молодой для того, чтобы понять их.
