Уоррен Адлер - Война Роузов
Вся в синяках, в состоянии, близком к истерике, она осторожно кралась по цементному полу, пока не отыскала дверь наружу. Но между ней и косяком был забит клин. Она нащупала его, но вытащить не смогла.
Она была уверена, что с ней что-то происходит; видимо, она утратила способность адекватно воспринимать реальность. Дом и все, что в нем находилось, составили заговор с целью навести на нее ужас. Это было бессмысленно; может быть, она уже в сумасшедшем доме или просто попала в чей-нибудь кошмарный сон. Она лежала на полу, тяжело дыша, ослабевшая от страха.
Она услышала над головой какие-то звуки. Шаги. Инстинктивное стремление выжить заставило ее попытаться определить свое местонахождение. Окружающие ее черные тени начали складываться в некоторую связную картину. Она находилась среди того, что осталось от его мастерской. Теперь тут царил полный разгром, но все же она пошарила по полу в поисках какого-нибудь инструмента, которым можно было бы выбить клин. В ближайшем углу ей под руку попалась кувалда. Поднявшись на ноги, она попыталась оторвать ее от пола. Страх удвоил ее энергию. «Помогите!» — закричала она про себя, каким-то чудом найдя в себе силы занести кувалду над головой. Размахнувшись, она обрушила тяжелый инструмент на дверь. Удар ослабил клин, и дверь распахнулась. Она выбежала в сад и уже в воротах обернулась назад.
Сквозь закрытое жалюзями окно оранжереи она увидела Оливера Роуза. Он был худ и бородат, глаза смотрели из темных впадин. Мгновение она колебалась в нерешительности, разрываясь между состраданием и страхом. Неужели это Оливер из ее мечты, из другой жизни? Оливер, которому она отдала свою любовь?
Она не решилась выяснить это.
ГЛАВА 27
Барбара вставила свечи во все десять розеток серебряного подсвечника в стиле рококо. Прежде она никогда этого не делала, и теперь оказалось, что свет, разлившийся по большому столу в столовой, имеет очень красивый оттенок. Пламя свечей танцевало и дрожало, подобно светлячкам, отражаясь от полированной поверхности стола из красного дерева. Помимо этого на противоположных сторонах стола она также поставила серебряные кубки и тарелки. На тарелку, предназначенную для него, она выложила большой ломоть только что приготовленного паштета и ломтик прожаренного хлеба.
Она решила, что очень поэтично назначить ему встречу в столовой, в своих владениях. Она как смогла привела себя в порядок и теперь ожидала его появления, сидя во главе стола. Опустив руку, она коснулась рукоятки секача, спрятанного в полотняной сумке, которая лежала на полу рядом с ее стулом. Прикосновение к его рукоятке успокоило ее, вернуло мужество. Пришло время крайних решений, сказала она себе.
Сперва она опасалась, что он не придет. Возможно, ее записка составлена в слишком требовательном тоне. Но она все равно была наготове, прислушиваясь к каждому шороху, стараясь различить его шаги, после того как часы внизу пробили девять.
Она услышала его почти в ту же секунду, когда он показался в дверях. На нем был халат, который она подарила ему на пятнадцатилетие их свадьбы. Или на шестнадцатилетие? Ей понравилось, что она уже не помнит точно. Значит, история их совместной жизни уже начинает выветриваться из ее памяти. Прошлое исчезало. Он принес с собой несколько бутылок с вином, зажав их пальцами одной руки; в другой держал небольшой ломик. Выставив бутылки в ряд перед собой, он откупорил две и толкнул одну из них по столу в ее сторону. Они одновременно подняли бутылки и стали наливать вино в серебряные кубки. Он поднял свой.
— Твое здоровье, дорогая, — произнес он с интонациями Ноэля Кауэрда.[53] Она покорно, хотя и осторожно, пригубила кубок, тогда как он с размаху опустошил свой и тут же снова быстро его наполнил. Она не снимала руки с рукоятки секача.
— Последние урожая 59-го года, — сказал он. — Вино быстро портится.
— Оно еще ничего, Оливер. Чудное вино, не слишком сладкое, не слишком сухое.
Поставив кубок на стол, он наклонился вперед и принюхался к паштету, затем очень осторожно отрезал немного, положил его на хлеб, отправил в рот и стал медленно жевать.
— Замечательно, Барбара. Никто не умеет готовить паштет лучше тебя.
— Да уж, ты всегда был разборчив в еде, — она улыбнулась, довольная, что он похвалил ее стряпню.
Он опять наполнил кубок, выпил и отрезал себе еще кусочек. Она разглядывала его обросшее лицо при свете свечей. Какой у него ужасный цвет лица — восковой, как свеча. Тени скрадывали морщины, делали его моложе, и она увидела его таким, каким он был в дни их молодости. Этот образ стал в последнее время ненавистен, а в данную минуту — особенно.
— Надеюсь, ты теперь убедился, Оливер, что я не отступлю. Ни на дюйм.
Когда он поднял кубок, рука его дрожала.
— Ты пригласила меня сюда, чтобы сообщить это? — сказал он, нахмурившись. Он ожидал совсем другого.
— Я готова снести все, что придет тебе в голову. Все плоды твоей жестокой изобретательности.
— Так мы ради этого устроили тут небольшой тет-а-тет?
— Нет, — сухо сказала она. — Я хочу сделать тебе предложение.
— Ну, слушаю, — он налил себе еще вина и выпил.
— Я позволю тебе забрать половину всех вещей в доме. Кроме этой комнаты. И кухни. И мебели в комнатах детей. Забирай свои книги, живопись, стаффордширский фарфор.
— Ты ужасно щедра, — саркастически сказал он.
— Можешь взять их прямо сейчас. Только убирайся отсюда скорее, — она долго и тщательно обдумывала свое предложение. — По-моему, это чертовски хорошая мысль.
Казалось, он раздумывает над ее словами, неторопливо потирая рукой подбородок.
— Это все, что я могу для тебя сделать, — сказала она. — Дом принадлежит мне.
Он обвел глазами комнату и взмахнул руками.
— И это тоже?
— И это тоже, — повторила она. — Мне кажется, я говорю сейчас вполне разумно. Не надо никаких адвокатов. Договоримся сами. Только ты и я, дорогой.
— Да, только ты и я, — горько сказал он. Она холодно следила за ним. Ей доставляло удовольствие, как твердо и жестко звучали ее слова. Решимость ее не ослабевала.
— Я не боюсь тебя, — сказала она. — Если понадобится, буду сопротивляться до бесконечности.
Она следила за тем, как он залил съеденный паштет еще одним бокалом вина и затем уставился в потолок. Щеки его покрылись испариной. От свечей температура в комнате поднялась еще выше. Он поднялся, стащил с себя халат и, голый по пояс, снова сел.
— Я буду сопротивляться твоему сопротивлению, — сказал он. — До бесконечности, если понадобится. Это мой дом. Я заплатил за него. И все остальное мне неважно. Даже если суд решит по-другому, я найду способ, как его обойти.
