Преданная (СИ) - Мария Анатольевна Акулова
Поэтому выхожу в коридор, оттуда — к уборным.
— Юль, ребенок, ты вчера обещала перезвонить и снова нет… Я же волнуюсь, ты чего? — Слышу в мамином голосе сразу и возмущение, и ласку, и волнение.
Они вызывают ответную бурю. Глаза снова на мокром месте. Я закрываю рот ладонью и делаю несколько вдохов. Горло расслабляется. Надеваю на лицо улыбку. В зеркале выгляжу, конечно, страшно: плачу и улыбаюсь. Но звучу, вроде бы, ничего так…
— Забыла, мам. Замоталась. Работы столько.
Машу рукой, как будто мама может это видеть и так поверит наверняка.
Она же делает паузу, явно прислушиваясь.
Мысленно молю ее: поверь мне, мамочка. Просто поверь. Это сейчас максимум, который ты можешь дать.
— Ну ты хоть пиши, Юляш. Набрала — три слова сказала. Я уже спокойна. Хоть ночью. Хоть днем…
Киваю, опуская взгляд вниз — в раковину. И упираясь в нее же рукой.
Тяжко так… Быть обузой для родных. Не хочу этого. Не хочу для них проблем.
— Хорошо, мам. Хорошо. Что там у вас?
О себе говорить не способна. Поэтому с благодарностью слушаю, что рассказывает мама. Если честно, ничего по-настоящему интересного, но мне ее голос и поток информации, не связанной с Тарнавским или Смолиным, помогают отсрочить неизбежный приступ отчаянной хандры.
— Владик в восторге от тебя приехал, — мама упоминает брата, я до боли прикусываю щеку изнутри.
Я уверена в том, что ни маме, ни папе он ничего не рассказал. И сам меня не бросил. Спрашивает периодически, как у меня дела и что я решила. Но только я-то ничего…
— Говорит, дочка у нас — золотая…
Мама смеется, а я давлю из себя кислую улыбку. Да уж… Золотая.
— С девочкой там какой-то познакомился. Ты ее видела, Юль?
— Нет. Не видела. Но слышала много. Влад говорил… Что хорошая.
— Ну и славно… Ну и хорошо… Дай бог, познакомимся… А у тебя что, Юль?
— Мам, — обычно я произношу это утомленно, закатывая глаза. А сегодня как-то… Отчаянно, что ли.
— Что? Уже и спросить нельзя, господи… Я же волнуюсь, дочка. Ты там все лето одна просидишь. Домой не едешь. Друзья — это хорошо, но…
— У меня никого нет, мам. Сейчас — никого. Но мне и не надо.
Обрубаю, после чего слышу тяжелый мамин вздох.
Ты бы знала, мамочка, что отсутствие у меня парня — меньшая из наших проблем…
До сих пор в дрожь бросает, когда вспоминаю слова Смолина. Он ясно дал понять: хочет, чтобы я соблазнила Тарнавского. Больше информации хочет. Глубже меня в него запихнуть. Чтобы потом было не отодрать.
Все его рассказы о будущей защите — ложь чистой воды. Меня сольют так же, как сейчас сливают судью. Нельзя доверять людям, которые так легко относятся к обману.
— Работа эта твоя…
Она, мамочка. Она.
Пусть темы меня ни черта не радуют, но мамин голос все же успокаивает. Хотя бы немного. Я обретаю зыбкое равновесие. Прокашливаюсь и решаюсь:
— Мам…
— М-м-м?
— Можно я один вопрос задам, а ты мне честно ответишь?
Настороженность мамы выливается в паузу, которая заканчивается осторожным:
— Конечно, Юль. Спрашивай.
Мне очень страшно спрашивать. Не хочу снова в это нырять, но должна.
— Мы с Владом заговорили как-то о… Том случае… — Уточнять мне не придется. «Тем случаем» мы в семье все называем одно и то же. — Я этого не знала, но Влад сказал… Его не просто оправдали, да? Не просто дело закрыли? С нас стребовали… Взятку?
Я бы хотела получить моментальный ответ. Смех, удивление, отмашку. Правдоподобное: «откуда такие глупости, доченька? У нас защитник был отменный!». Но вместо этого — затянувшаяся пауза, после которой:
— Юля…
Я закрываю глаза и все понимаю. Мама тем временем прокашливается.
— О таком по телефону не говорят, Юль. Ты же понимаешь…
Понимаю, конечно.
Я все понимаю, только понимать не хочу.
Пока голос не стал выдавать снова выступившие слезы, улыбаюсь и заверяю:
— Конечно, мам. Понимаю.
— Ты домой приедешь и мы с тобой… Я с тобой обсужу все, если хочешь. Хорошо?
— Конечно, хорошо, — говорю, зная, что ни черта мы не обсудим. — Я пойду уже мам. Работа…
— Иди, конечно, Юляш. Иди… — нужно скинуть, а я держу у уха. И мама держит. Вздыхает прерывисто. — Но ты знай, малыш, что вы с Владом — все, что у меня есть. Самое дорогое. Я за вас умру. И деньги любые достану. Я знаю, что у меня лучшие в мире дети.
— Мы тебя тоже любим, мамуль…
Пищу и скидываю.
Прячусь от мира в ладонях и недолго плачу. Это все так сложно… Мы все такие ужасные…
Почему невозможно повзрослеть, не искупавшись в своей порции дерьма?
Я давно перестала красить ресницы тушью, потому что то и дело приходится умываться. Так и сейчас — успокоившись, плещу холодной водой в лицо. Купирую свою истерику. Возвращаюсь в приемную судьи.
Очень вовремя, как оказывается. Тарнавский как раз надевает мантию. У нас через пять минут заседание.
Я больше не стараюсь смотреть на него. Не ловлю взгляд. Сейчас так особенно. Боюсь, что увидит, что глаза красные. Ему-то все равно, а мне неловко…
— Я думал, Марка звать придется…
Спокойно принимаю лопаткой укоризненную стрелу. Подхожу к своему столу и складываю документы.
— Извините. В туалет выходила.
Тарнавский ничего не отвечает. Выходит, оставив дверь открытой. Я — за ним.
Смотрю в затылок и не могу собраться.
Отвлекает только монотонная работа, к которой я наконец-то привыкла.
Мы заходим в зал заседаний все вместе. Тарнавский занимает свое место и листает материалы, стороны сидят в телефонах, я тем временем включаю компьютер и начинаю запись.
— Всё готово, — выталкиваю из себя, смотря в монитор, а не на судью.
Он в ответ тоже не смотрит. Поднимает взгляд и обводит им стороны, после чего командует:
— Тогда начинаем, — и стучит молоточком.
Я веду протокол механически, не сильно вникая в суть. Это не моя работа. Пусть этим занимается судья. А я… Просто вспомогательная функция.
Когда Тарнавский прокашливается, непроизвольно реагирую — скашивая взгляд. Ловлю на себе. Переживаю вспышку слишком сильных чувств.
Он кивает, я неслышно отодвигаю стул и подхожу.
На фоне — речь представителя одной из сторон. Не знаю, сбивает ли его то, что судья отвлекся, но он не останавливается.
Наклоняюсь к Тарнавскому и задерживаю дыхание. Почему-то кажется, что он тоже задержал.
Я совсем забыла о его приказе. На мне снова те самые духи.
