У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

Марсель жил и работал среди тех, кого Виктор называл «привилегированным классом», за неимением более точного определения, и надо сказать, по сравнению с его пациентами из поселения они таковыми и являлись. Марселю название не нравилось, он не мог применить его к большинству своих друзей, но зачем пускаться в путаные дискуссии с родителями.

— Вы — реликты, дорогие мои старики. Вы застряли в шестидесятых годах. Вернитесь в сегодняшний день.

Он каждый день звонил им и приезжал по воскресеньям отведать жаркое, которое Виктор готовил на гриле; подруги Марселя мало чем отличались внешне: очень худые, с длинными распущенными волосами, какие-то вялые и почти все вегетарианки — словом, совершенно не похожие на горячую девушку с Ямайки, научившую его любви. Отец не отличал их одну от другой и не запоминал имена — все равно следующая девица будет почти такая же, только имя другое. По прибытии Марсель шептал Виктору на ухо, чтобы тот не говорил ни об изгнании, ни о своей работе в амбулатории поселка, поскольку он только что познакомился с девушкой и ничего не знает о ее политических взглядах, если они вообще есть.

— Достаточно на нее посмотреть, Марсель. Она живет в безвоздушном пространстве, не имея понятия ни о прошлом, ни о том, что происходит сейчас. Твоему поколению не хватает идеализма, — отвечал Виктор.

Дело кончалось тем, что они спускались в подвал и там продолжали спорить шепотом, пока Росер старалась развлечь гостью. Потом, когда дискуссии были исчерпаны, Марсель жарил бифштексы с кровью, а Виктор готовил шпинат для девушки с распущенными волосами. Иногда к ним присоединялись соседи, Мече и ее муж Рамиро, которые приносили корзину свежих овощей из своего огорода и пару баночек джема из домашних заготовок. Росер почему-то считала, что Рамиро не жилец на этом свете, хотя он был совершенно здоров; однако в действительности она оказалась права: его сбил пьяный водитель. Виктор спросил у жены, какой дьявол ей это подсказал, и она ответила, что видела по глазам Рамиро, в них был знак смерти.

— Когда ты овдовеешь, то женишься на Мече, ты меня понял? — сказала Росер на поминках этого несчастного. Виктор кивнул, он был уверен, что Росер намного его переживет.

Виктор и Росер три года работали в лагере волонтерами, завоевав доверие жителей, но однажды правительство приказало эвакуировать поселение в другое место подальше от города и от кварталов, где жила буржуазия. В Сантьяго, в одном из самых социально разделенных городов мира, ни один бедняк не должен был попасть в поле зрения жителей богатых кварталов. Прибыли карабинеры в сопровождении солдат, разделили людей на группы под дулом автоматов и увезли всех на военных грузовиках, вереницу замыкали люди в форме на мотоциклах; их увезли, чтобы распределить по другим стихийным поселкам, точно таким же, где между рядами жилищ, похожих на коробки, тянутся пыльные улицы. Это было не единственное перемещенное поселение. В рекордные сроки перевезли более пятнадцати тысяч человек, а в городе об этом даже не знали. Бедняки стали невидимыми. Каждой семье предоставили жилище из досок, состоявшее из комнаты всех назначений, кухни и санузла, это было более достойно, чем хижины, в которых они селились до сих пор, но одним махом было покончено с коллективным бытом. Люди оказались разделены, оторваны друг от друга, жили вдали от города и были никак не защищены; теперь каждый был за себя.

Операцию провели так быстро и четко, что Виктор и Росер узнали об этом только на следующий день, когда прибыли, как всегда, на работу и увидели бульдозеры и катки, которые ровняли землю, где было поселение, чтобы строить там многоквартирные дома. Им понадобилась целая неделя, чтобы обнаружить местопребывание нескольких выселенных групп, однако в тот же вечер агенты госбезопасности предупредили их, что их взяли на заметку; любой контакт с жителями поселений будет рассматриваться как провокация. Для Виктора это был удар ниже пояса. Он не собирался уходить на пенсию. Он продолжал оперировать самые сложные случаи в больнице, но ни хирургия, которую он любил, ни деньги, которые он зарабатывал, не могли заменить ему то, что он потерял, работая с пациентами лагеря.

В 1987 году диктатура под давлением требований народа изнутри и из-за продолжающейся потери престижа за внешними границами отменила комендантский час и немного смягчила цензуру печати, которой правила четырнадцать лет, узаконила политические партии и разрешила возвращение высланных. Оппозиция настаивала на свободных выборах, и правительство в качестве ответа на эти требования объявило референдум, чтобы решить, останется ли Пиночет у власти еще на восемь лет. Виктор, который хоть и не занимался политикой, но страдал от последствий политической борьбы, словно был активистом, решил, что настал момент играть в открытую. Он оставил работу в клинике и присоединился к оппозиции, которая ставила перед собой непосильную задачу мобилизовать страну и свергнуть военное правительство с помощью плебисцита. Когда к нему в дом снова пришли те же агенты госбезопасности, которые предупреждали его раньше, он просто их выгнал. Однако, вместо того чтобы надеть на него наручники и капюшон на голову, они разразились малоубедительными угрозами и ушли.

— Они еще вернутся, — сказала Росер раздраженно, но неделя шла за неделей, а ее прогноз не сбывался. Это наводило на мысль, что ситуация в Чили действительно меняется, как и предполагал Марсель четыре года назад. Непотопляемая диктатура дала течь.

Референдум прошел на удивление спокойно, под контролем международных наблюдателей и прессы из всех стран мира. Проголосовали все: и древние старики на инвалидных креслах, и беременные женщины с родовыми схватками, и тяжелобольные на больничных койках. И в конце дня, в насмешку над мудреными маневрами властных структур, диктатура была побеждена на собственной территории, в соответствии со своими же законами. Той же ночью, перед неотвратимостью результатов, Пиночет, ожесточившийся за годы абсолютной власти и потерявший связь с реальностью ввиду полной безнаказанности, попытался устроить еще один государственный переворот, чтобы усидеть в президентском кресле, однако ни американские спецслужбы, поддерживавшие его раньше, ни назначенные им самим генералы не поддержали его. Он не верил в это до последней минуты, но в конце концов вынужден был признать свое поражение. Через несколько месяцев он передал бразды правления гражданской власти, чтобы та начала постепенный и острожный переход к демократии, однако он по-прежнему держал в кулаке Вооруженные силы, а всю страну в напряжении. Прошло семнадцать лет со дня военного переворота.

Как только вернулась демократия, Виктор Далмау ушел из частной клиники, чтобы посвятить себя исключительно больнице Сан-Хуан-де-Диос, куда был взят на ту же должность, которую он занимал до ареста. Новый директор, который когда-то был студентом Виктора в университете, никогда не напоминал своему учителю, что тот по возрасту мог давно выйти на пенсию и наслаждаться покоем. Виктор появился в больнице в апреле, в понедельник; в холле его встречали человек пятьдесят врачей, медсестер и служащих администрации с разноцветными шариками и огромным тортом, украшенным меренгами, чтобы приветствовать его так, как не могли сделать раньше. «Чтоб тебя, я, кажется, и правда старею», — подумал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Он не плакал много лет. Те немногие врачи, что вернулись на работу в больницу, были встречены с меньшим энтузиазмом, поскольку было неосмотрительно привлекать внимание; чтобы не провоцировать военных, общенациональным негласным лозунгом было делать вид, будто недавнее прошлое похоронено и уже забыто, но доктор Далмау надолго оставил о себе добрую память; коллеги помнили его профессионализм, а подчиненные — доброжелательность, и каждый знал, что может обратиться к нему в любой момент и его поймут. Его уважали даже идеологические противники, и потому ни один из них на него не донес; тюрьмой и изгнанием он был обязан только бдительной соседке, знавшей о его дружбе с Сальвадором Альенде. Вскоре ему предложили читать лекции на медицинском факультете, а в Министерстве здравоохранения — должность заместителя ученого секретаря. Первое предложение он принял, а от второго отказался, поскольку обязательным условием было вступить в одну из правительственных партий; он знал, что не родился политиком и никогда им не станет.