Тарун Дж. Теджпал - Алхимия желания
Вообще-то я ненавидел эти походы, в основном из-за физического дискомфорта. И когда я постепенно утратил необходимость подстраиваться под кого-либо, я перестал пытаться это делать. Другая вещь, которую я ненавидел, — это прогулки по полям сахарного тростника. Листья тростника били по коже. Но тростником было засажено столько, что невозможно было не ходить через их густые заросли.
За исключением этого, тростник в Салимгархе оставил у меня хорошие воспоминания. Ребенком я жевал палочки сахарного тростника, пил сок из сахарного тростника, бесконечно ел липкий мед, который густел в больших кипящих баках под двумя большими манговыми деревьями. У меня рано начались проблемы с зубами, от которых я так никогда и не избавился. Если бы в моей жизни нужно было обозначить три лейтмотива, то это были бы книги, Физз и зубная боль. Убийцы боли — аспирин, комбифлам, обезболивающие; домашние средства — колючая гвоздика, жидкое гвоздичное масло, пакеты со льдом, горячие компрессы — в самом начале своей жизни я прошел через все это.
К тому времени, как я стал подростком, я научился объезжать зубную боль, как чемпион-серфер объезжает океанские волны. С небольшой болью я мог жить большую часть своей жизни. Я всасывал воздух ноющим зубом весь день, прогоняя боль, чувствуя вкус солоноватой смеси крови и гноя. По ночам я сжимал щеку кулаком и подкладывал подушку. Жизнь продолжалась. Со временем больной зуб успокаивался. Переход от нормального состояния к боли и обратно напоминал путешествие от спокойного моря к суровым волнам и обратно.
Но в дни, когда начиналась буря, вскрывался гниющий нерв, поднимались волны и боль была ужасной, я испытывал свое мужество. Пульсация была такой сильной, что было невозможно удержать ее во рту, и от этого у меня сносило крышу. Тогда мне приходилось собраться с силами, подавить все мои чувства, и, как все великие спортсмены, медленно двигаться среди неистовой активности в центр спокойствия Дзен. В неподвижной позе я поднимался на большие холмы, когда меня накрывала волна боли; потом я тихо шел своим курсом, пока не налетала следующая. Я уходил в самую тихую часть дома, закрывал глаза и боролся с этими волнами. В такое время даже легкий шум, малейшее движение могли нарушить равновесие, опрокинуть тебя, а налетевшая боль почти заставляла меня терять сознание.
В конце концов, я превратился в наркомана боли. Порой, когда волны стихали, сидя в тихом уголке, я касался нерва кончиком языка. Когда боль наносила удар по моему черепу, я начинал плыть. Я наслаждался болью, наслаждался покоем. Боль, покой. Боль, отлив. Боль, покой. Волнение, отлив.
Как только становишься профессионалом, начинаешь плавать по опасным волнам, потому что, однажды рискнув, потом отправляешься на их поиски.
Но даже у профессионала-серфера карьера имеет свои границы. Начав в девяностые, я думал, что нахожусь в конце моего пути. Мои зубы больше не были просто болью, местом для борьбы с волнами. Они прогнили, как у старика. Некоторые были повреждены шрапнелью, кусочки отламывались от них во время еды. Иногда, когда я целовал Физз, она жаловалась, что они касаются ее губ, раня до крови. Я ел только на левой стороне рта, правая сторона превратилась в минное поле открытых нервов и опасных рвов. Я даже не мог думать о том, чтобы откусить от плитки твердого шоколада или от твердого фрукта.
Мне нужно было провести огромную кампанию по реконструкции зубов.
Хотя Салимгарх подарил мне длительную зубную агонию, он также преподал мне ценные уроки терпения.
Я проводил мало времени, наблюдая за Биби, но она первая научила меня тому, что размер и пол не имеют ничего общего с силой. Жилистые крестьяне, большие дородные хозяева, правительственные офицеры в костюмах, жирные торговцы, полицейские в форме приходили к ней за советом и помощью. Они садились в кресла на веранде, почтительно говорили, тихо спорили и уходили с благодарностью и низкими поклонами. Биби всегда высказывала свою точку зрения, не повышая голоса. Я видел, как она была резка только с моим отцом. Она презирала его за слабость духа и тела. Биби называла его Наину Таппу, вызывая в памяти образ толстого сосущего мальчика. Отец ненавидел поездки в Салимгарх. Он думал, что его мать — сумасшедшая женщина с каменным сердцем, помешанная на власти.
Порой, когда его в очередной раз оскорбляли прозвищем Паппу-Таппу, он выходил из себя и говорил: «Я уверен, что именно она убила Бауджи».
Теперь Биби Лахори умирала. Клетки рака завладели ее телом. На рентгене доктор увидел белые тени. Он сделал снимок, снял свои очки, обнял своего пра-племянника — внука своей сестры, Анила, моего кузена, который вырос на ферме вместе с Биби, после того как его отца убили в аварии, и велел ему везти ее домой и заботиться о ней.
Доктор тоже был слишком старым. Он знал Биби Лахори всю свою жизнь. На большой стальной табличке у входа в его клинику было написано, что он — зарегистрированный практикующий врач — ЗПВ. Но он был не из тех ЗПВ в маленьких городках, которые думали, что убийство нескольких людей в неделю ничего не значит. В сотнях книг нельзя найти ничего, чему не может научить тысяча пациентов. Через его руки прошло много семей. Рождение, смерть и смерть тех, кому он помог родиться. Меня возили к нему с лихорадкой и жаром, моего отца возили к нему с дизентерией, лихорадкой, ранами и язвами. Сын и дочь доктора практиковали в американских госпиталях, в Лос-Анджелесе и Бостоне, специализируясь в нейрохирургии и ортопедии. Но никто из них не мог помочь пациенту словом и прикосновением руки, как умел их отец.
Он сказал старой женщине: «Массиджи, вы в порядке. Небольшая инфекция. Я дам вам лекарство. Принимайте его какое-то время».
Старая женщина стала еще меньше, чем раньше. Она весила не больше тридцати пяти килограмм. Ее можно было поднять одной рукой, как ребенка. Я знал. Я сделал это однажды в шутку. Она была очень светлокожей, ее кожа по цвету напоминала бумагу. Мятую, но хрустящую. По ее прекрасному носу и рту было понятно, что она когда-то была красивой. Теперь филигранная работа хрупких вен голубого цвета на белой коже делала ее произведением искусства. Но ее спас от бесполезной утонченности подбородок, на котором была ямочка. Ее глаза отличались особой твердостью. В них была не уступчивость воды, а уверенность неба.
Даже при своей изящности она была женщиной-правителем. Центром своего мира.
Она посмотрела доктору прямо в глаза. Он всегда был спокойным. Биби видела, как он мальчиком играл с ее сыновьями во дворе. Его мать приходила к ней делать маринованные овощи в марте и манговый рассол в начале лета, болтала без умолку, всегда рассказывала о пациентах ее Гатту. Она говорила, что, когда он был ребенком, желтые быстроногие курицы подбирали рис, который падал у него с ног. В двухлетнем возрасте он больше часа стоял на коленях перед теленком на пастбище, пока не пришел рабочий и не сказал, что на ферме появилось новое растение. Биби Лахори видела, как Гатту заболел полиемилитом и остался хромым, в то время как все его ровесники покинули свои насесты — перебрались не только в Курукшетру, но и в большие города: Бомбей, Дели, Мадрас и дальше — в Лондон и Нью-Йорк. Он был намного старше Кевала и Капила и намного умнее. Пока ее сыновья ходили в элитную школу в Аджмере, он закончил местный муниципальный и правительственный институты.
