Анна Богданова - Самая шикарная свадьба
Я перелистала записную книжку – нет, перерыла все ящики стола – нет, обшарила карманы одежды – тоже нет, принялась вытряхивать все сумки – и вдруг из одной вылетели бабушкино письмо к президенту, которое она просила меня отправить в день «освобождения» Михаила (над которым Иннокентий, запустив пятерню в свои буйно и беспорядочно растущие волосы, с большим энтузиазмом чесал голову, изгоняя «пегхоть»), и клочок туалетной бумаги, на котором был написан Любочкин электронный адрес. Почему он был написан на туалетной бумаге? При каких обстоятельствах? Убей – не помню.
Я отправила роман и принялась читать письмо, в котором Мисс Бесконечность слезно просила президента Российской Федерации освободить Раечку хотя бы на день от своих прямых обязанностей и направить к ней по причине того, что старушка истосковалась по этой удивительной, отзывчивой, бескорыстной женщине. В середине письма моей рукой были написаны названия препаратов от импотенции: «Чих-пых», «Суньмувча» (китайское), «Трик-трах» (наше) и телефоны, по которым об этих лекарствах можно узнать все в любое время суток. Далее бабушка просила президента прибавить ей пенсию по причине того, что она тыловик и коренная москвичка.
Тьфу! Совершенно забыла, что Николай Иванович просил меня купить ему одно из этих лекарств или все сразу (точно не помню). Я немедленно позвонила по одному из указанных телефонов, и девушка бодро и учтиво принялась объяснять мне механизмы действия всех этих препаратов, но у меня не было ни малейшего желания посреди ночи слушать подобную информацию – я узнала лишь самое необходимое: куда подъехать и сколько иметь при себе денег.
«Нужно будет в самое ближайшее время вплотную заняться этим вопросом», – решила я и легла спать.
* * *На следующий день ровно в половине третьего я выпорхнула на улицу и заметила на углу моего дома Иннокентия. Он тоже увидел меня и замахал руками, как на демонстрации или на концерте какой-нибудь известной рок-группы в момент исполнения медленной, задушевной песни – я еще подумала, что ему не хватает флажков в руках (как на демонстрации) или зажигалки (как на концерте).
– Ой! Здгасте! А я вас уже тут два часа жду!
– Зачем? – удивилась я.
– Боявся, что вы без меня уйдете. – И он поскакал за мной вприпрыжку, бормоча себе что-то под нос, но с каждым словом голос его становился все громче и громче. – Ключи взял, часы взял, воду закгыл, плиту выключил. Двегь, кажется, не закгыл! Или закгыл? – мучился он.
Иннокентий был одет в старые джинсы с вечно расстегнутой ширинкой, клетчатую рубашку не первой свежести; ботинки его, по обыкновению, были расшнурованы… Вообще Иннокентий был воплощением приставки «рас» – расхлябанный, растерянный, растрепанный, рассеянный, расстегнутый, растерзанный… Одним словом, растяпа.
Еще издали я увидела сутулый силуэт Женьки, который прятался в зарослях акаций.
– Наконец-то! – воскликнул он. – Я так нервничаю! Ты с ней разговаривала? Подготовила ее?
– Нет, – растерялась я и вгляделась в Овечкина. Это был прежний Женька – родной, близкий… Он снова будто бы стеснялся себя – казался небольшого роста и напоминал желторотого цыпленка, жалкого и беззащитного. Судя по всему, он больше не посещал фитнес-центр и солярий. Он стоял передо мной в мешковатых джинсах и вытянутой футболке. О прежнем имидже напоминала лишь не отросшая стрижка.
– Сопегник? – воинственно спросил Иннокентий.
– Чего? – попытался уточнить Овечкин, но я твердо сказала:
– Пошли.
И мы зашли в единственную проктологическую аптеку Москвы «Эбатов и К*».
До закрытия оставалось каких-нибудь минут пять-семь – так что у прилавка стоял всего один гражданин в льняном костюме и пытался получить свои свечи.
– Не вздумайте принимать их перорально, – втолковывала Икки. – Лекарственную форму держите в холодильнике. Видите, какая жара на дворе, но минут за двадцать до введения советую достать одну свечу. – Гражданин переминался с ноги на ногу, и, видимо, в данный момент у него было только одно желание – как можно быстрее убежать отсюда, пока дотошный фармацевт не перешла к непосредственному объяснению техники введения суппозитория в задний проход.
В кресле сидели Пулька с Аркадием Серапионовичем, напоминающие подпаленных «кур-гриль», и о чем-то тихо спорили.
– Вот иди сам и мирись! – шепнула я Овечкину и бросилась к Пульке.
– Ой! Здгасте! – поприветствовал то ли воркующую, то ли спорящую о чем-то парочку Иннокентий и, подпрыгнув, сел рядом в кресло и выключился.
– Вы так загорели!
– Да ты тоже! – заметила Пульхерия.
– Да, Маненька, вы от нас не отстали, – поддакнул любитель русской словесности незабываемым, густым баритоном.
– Я уже успела отмыться за это время!
– А что здесь делает этот предатель и юбочник? Уж не ты ли его сюда привела? – угрожающе спросила Пулька, но как раз в эту минуту дверь за гражданином в льняном костюме закрылась, а Аркадий Серапионович благоразумно схватил свою «Пульхэрию» за руку.
Икки с Овечкиным разделял прилавок, они стояли и зачарованно смотрели друг на друга, не замечая нашего присутствия. Наверное, они вообще забыли, где они находятся.
– Гутен таг! – робко, с придыханием произнес Овечкин. Казалось, он ждал в это мгновение только одного – что Икки сейчас вылетит из-за прилавка и выгонит его из «Эбатова и К*» поганой метлой, но она этого и не собиралась делать, а стояла, как статуя, не шевелясь, будто «предатель и юбочник» ее загипнотизировал.
– Гутен таг, – едва слышно проговорила она.
– Ихь либе дихь! – страстно воскликнул Женька, видимо, окрыленный тем фактом, что раз до сих пор его еще не выгнали поганой метлой, уж сейчас и подавно этого не сделают, и, осмелев окончательно, спросил: – Унд ду?
– Я, я! Аух, аух! – трогательно ответила Икки.
– Хорошо же эти голубки в немецком поднаторели! Будь тут Анжелка, она ответила бы этому мерзавцу «унд ду»! – прошипела Пулька, а Аркадий Серапионович неожиданно прогремел на всю аптеку:
– Дас ист фантастиш! Прэлэсно! Прэлэсно!
На его возгласы из ассистентской выглянули Иккины помощницы. Они встали в уголке и затаив дыхание следили за развернувшимся в торговом зале зрелищем.
– Что тут «прэлэсного», Аркадий, я не понимаю! Овечкин ее предал, а теперь, когда понял, что такой подарок, как он, никому не нужен, решил вернуться! – Пульхерия разозлилась не на шутку.
– Главное, девоньки, в жизни – всепрощение! – назидательно проговорил он, смахнув слезу умиления со щеки алым шелковым платком.
– Нет ему прощения! – взревела Пуля, и я поняла, что сейчас необходимо вмешаться и хоть как-то разрядить обстановку, представив Иннокентия любителю русской словесности.
