Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что
Она поднялась и сошла со ступенек.
Так он даст ей уйти, он отверг ее в самый тяжкий час ее жизни! Она думала, что взывает к любви, а встретила пародию на нее, осуждение, пренебрежение.
Она не оглянулась, шла вперед, не замечая, темно ли, светло ли, полная лишь своим унижением и горем, сливавшимися в какую-то почти физическую нестерпимую боль. В эти мгновения пронеслись перед нею все дни и ночи терзаний, нерешимости, жгучего стыда, дурных предчувствий, сознания трудности изгнания из общества. И победила любовь, победило горячее желание сделать счастливым этого мальчика. Даже еще теперь душа ее взывала к нему. И, словно услышав этот призыв, Джон догнал ее и остановил.
— Куда ты? Зачем?
Она не хотела говорить из гордости, чтобы Джон не заметил, что ее душат слезы. Попыталась вырвать руку.
Но, словно считая ее жест безмолвным ответом и не желая этот ответ принимать, он в отчаянии привлек ее ближе.
— Ты подумала, что я хотел, чтобы ты ушла? Боже мой, разве я не должен хотеть этого? Разве не должен так чувствовать каждый порядочный человек? А я вот не могу. Слышишь, не могу! С того первого вечера я только и жил ожиданием. Ты все как-то ускользала от меня, и я утешал себя: в один прекрасный день мы станем мужем и женой — и тогда она будет моей навсегда… А теперь мы не может пожениться…
Он замолчал и, откинув волосы Виолы со лба, поцеловал ее лоб, мокрые глаза — так, словно целовал в последний раз. Виоле казалось, что сердце у нее сейчас разорвется. Она шаталась, как бы оглушенная его громким биением.
Джон не давал ей сказать ни слова и только удерживал ее. Они прильнули друг к другу, словно ожидая здесь в темноте нападения неведомого врага. Никогда еще близость ее так не опьяняла Джона. В душе его происходила борьба того, что он считал своим долгом, — и желания. Он привык думать о Виоле, как о женщине, которая будет ему принадлежать. Думал об этом с застенчивой страстностью, с пугающей напряженностью любви. Миг, когда последнее сопротивление Виолы исчезнет, представлялся ему таинством, последним пределом глубокой и чудесной близости с любимым и любящим существом. И у них с Виолой было так много общих интересов, каждый, самый мелкий, приобретал особую значительность, потому что был общим. Будущее представлялось Джону таким ясным и счастливым движением к намеченной цели… А теперь цель исчезла и жизнь опустела.
В ветвях тиса вдруг залился соловей. Что это носилось в воздухе — дыхание цветов или любви? Казалось, все часы радости, прожитые здесь, в этом саду, тихонько прокрались сюда опять, изнемогая под тяжестью любви.
Нельзя разбивать любовь и делать себе кумира из отречения — шептала летняя ночь в уши Джона.
— Я не могу отказаться от тебя, — сказал он Виоле так тихо, что она скорее угадала, чем услышала. Сердце в ней дрогнуло.
— Милый, милый…
— Я должен бы… но… все это время… ты… я считал тебя своей — и теперь… так вдруг… я не могу ничего изменить. Я знаю, если бы другой поступил так, как я хочу поступить, я бы его строго осудил. Но я не могу отпустить тебя. Какая все это жестокость… словно судьба нарочно ждала, пока мы так привяжемся друг к другу, чтобы нас разлучить. Я еще ни разу не уходил со свидания с тобой, чтобы не подумать: «Наступит день — скоро — когда не надо будет уходить от нее, когда она будет моей».
— Я буду твоей, — сказала ласково Виола, — вся твоя жажда будет утолена, разлуке наступит конец. Джон, я больше не могу мучиться так. Вчера ты настаивал, чтобы я сегодня, в этот час назначила день, когда мы станем мужем и женой. Назначь его сам, и мы уедем, куда хочешь.
Они стояли так близко, рядом, но не прикасались друг к другу. Потом Виола сделала почти незаметное движение: наклонясь, поцеловала руку Джона и скользнула к выходу. Деревья скрыли ее.
Глава XVII
В конце концов, за Джона решил случай и ему не пришлось брать на себя инициативу.
Маркс неожиданно вызвал его в Лондон. Джон спешно уехал из «Маунта», чтобы успеть явиться к Марксу рано утром. Виоле он послал записку через грума.
В тот же день он получил от нее телеграмму следующего содержания:
«Еду сегодня в Корнуэлль. Приезжайте и вы в четверг. Письмо следует. Виола».
У Джона безумно забилось сердце. Маркс, при котором ему передали телеграмму, заметил выражение его лица и спросил дружески:
— Ничего неприятного, надеюсь?
— Нет, сэр, — отвечал машинально Джон.
Возвращаясь домой по накаленным августовским солнцем улицам, он впервые с той минуты, как прочитал телеграмму, вполне уяснил себе ее смысл.
Пока не пришло письмо Виолы, Джон томился одиночеством; днем работал, ночами же приходили видения и прошлого, и будущего, презрение к себе, жалость — и всепобеждающая ликующая страсть.
Первое письмо Виолы просто, сдержанно. Она писала из местечка Рошлоу, сообщая, что сняла здесь бунгало, что встретит Джона на близлежащей станции, в десяти милях от ее жилища.
Ехать пришлось степью, обдуваемой морским ветром… Вдоль проселочных дорог изгороди еще тяжелели цветущей жимолостью и терновником, розовели вьюнками.
— Надеюсь, тебе понравится бунгало, — сказала Виола, — я жила в нем когда-то много лет назад. Там, кроме нас, будут жить только сторож из «Гейдона», старый Мартин и его жена. О, Джон, как нам будет хорошо!
Она вдруг быстро поцеловала его сквозь вуаль.
А Джон под сдержанным видом таил трепетную радость. Здесь, в деревне, наедине с ним, Виола казалась такой близкой, своей, все сомнения и недовольство собой слетели с его души. Исчезло и ощущение, что он делает что-то недозволенное, что жизнь дает ему желанную радость при таких условиях, которые умаляют ценность дара. Он стал проще, естественнее. И все это — было влияние Виолы.
Она пережила уже все то, что сейчас мучило Джона: оно пронеслось над ней, как буря. И теперь, пережив, быстро угадывала каждое ощущение Джона и силилась помочь ему восторжествовать над этими ощущениями.
Виола для того уехала в Корнуэлль, чтобы избавить Джона от колебаний и от неприятной обязанности, которую в таких случаях считает долгом брать на себя мужчина. Она сказала себе: я этого хотела, я и устрою все и постараюсь, чтобы это вышло прекрасно.
Она ни на минуту не переставала считать, что формальная вина за последствия падает на нее. Но успокаивала себя тем, что «в конце концов честно расплатится». Ни одной женщине, хотя она в этом не признается, не легко нарушать условности, к которым привыкла, утратить уважение людей, которых даже не знаешь, но за чьим одобрением невольно тянешься.
— Ну, что же, — говорила себе Виола, — никакая цена не высока, когда расплачиваешься за такое счастье. Ведь если я причиняю зло, то только себе самой. Кто может учесть, сколько эгоизма иной раз в самоотречении!? Но если есть жертва, которой не разделяет с нами любимый, то она будет моим искуплением.