Татьяна Краснова - Девушка с букетом
Зато из курительной комнаты раздавался громкий голос Павлика:
– Сейчас она его здесь попилит-попилит и домой допиливать уведет!..
Варя сжалась. Стало быть, устроенная майоршей сцена не осталась незамеченной, и общество теперь ее смакует. Прекрасный развлекательный вечер: немного ностальгии, вкусный ужин и занимательный оживляющий скандальчик! Те, кто не пришел, будут потом завидовать!
– А может, зря мы их тогда разлучили навек? – донесся вдруг медлительный, бархатистый голос Гошки, который наверняка сейчас прижмуривался, развалясь на диване и выпуская клубы дыма. – Может, они были созданы друг для друга?
– Чего-чего вы сделали? – переспросил третий голос, кажется, Борьки Лончинского. – Это когда?
– Да классе, кажется, в восьмом, – подключился Павлик. – Да ты сам сейчас вспомнишь: экзамены на носу были, по математике вместо Рахили – практикант. А эти двое все друг на друга пялились – слепой бы заметил…
Варя застыла перед зеркалом с помадой в руке.
Рассказ набирал обороты, Павлик входил во вкус. Сквозь щелку было видно, что он стоит посреди курилки, как на сцене, спиной к двери и лицом к публике, покачиваясь по привычке с пятки на носок.
Невозможно представить, что будет сказано дальше, но Варя отчетливо сознавала: надо уйти, прямо сейчас, и ничего не слушать. Потому что, как говорила Лена, это как раз то самое состояние, в котором категорически не стоит видеть своих знакомых. И не могла двинуться с места, как много лет назад – от дверей школьного кабинета, где Павлик точно так же устраивал представление.
– Вспомнил, что ли? А записку Варькину, о которой тогда весь класс говорил? Так она ее не практиканту писала, а Фольцу! А чего там понимать? Я сразу просек, она же писала и на него глядела. А дальше – это было уже дело техники… И здорово же он приуныл, когда узнал, что Воробьева к учителю на свидания бегает! Прикинь, а если б она и Робин все-таки начали тогда встречаться?
– Быть бы Воробьевой майоршей с выводком детей, – неторопливо, с неподражаемыми интонациями вставил Гошка – и раздался дружный смех.
И в этом общем хохоте Варя, как разные инструменты в оркестре, слышала их каждого в отдельности: галантного Борьку, который только что, провожая к столику, продемонстрировал прекрасные манеры, отодвинув ее стул; вальяжного Гошку, который не поленился полезть в записную книжечку за телефоном музыкального мастера; Павлика, который точно так же заливисто хохотал, когда они вместе смотрели Рекса и ели булочки с колбасой. Это был тот же самый Павлик – обожающий сына и дочку, мгновенно замечающий человека, находящегося в затруднительном положении, и спешащий ему на помощь, Павлик, так трогательно спрашивавший о Лене. И вопроса не возникало, как же все это в нем умещается, потому что видно было – умещается прекрасно. И тем более было понятно, что и сейчас, и полжизни назад все говорилось и делалось не со зла – а так просто, для смеха.
Одноклассники веселились.
Момент, чтобы уйти, оказался пропущен. Теперь было уже все равно.
– Ну, все прямо как раньше – над кем еще поржать, если не над Варькой? – риторически восклицал Борька с оттенком упрека расшалившимся взрослым школярам – упрека, которого не было.
– А то? – подхватывал Павлик. – Она же младше всех была. Помните, расскажешь анекдот, все смеются, и она тоже – хотя видно, что совсем не догоняет…
– Ну да! – Это уже Гошка. – Глазищи наивные, как у олененка Бемби, и хлопает ими, хлопает…
Они вытащили из памяти несколько тех самых анекдотов.
Варя посмотрела на свою руку, сжимающую помаду, – рука мелко тряслась, словно собираясь истыкать зеркальную поверхность мелкими красными точками.
Одноклассники продолжали веселиться.
– Эх, а я же совсем недавно видел совсем другие глаза, какой там Бемби! – Павлика, должно быть, осенило, и он требовал тишины.
Варя похолодела. А из курилки лилось захватывающее повествование о том, как великодушный Павлик спас беспомощную Варьку, как щедро накормил и обогрел, и спать уложил, и вдруг вспомнил, что забыл о чем-то спросить, и заглянул к ней в комнату – рассказчик замер на самой эффектной ноте, – а ему навстречу такой жар очей! Едва, братцы, не накинулась! Спасайся кто может! Надо поскорей ее замуж выдавать третий раз, хоть за первого встречного!
Она выбежала на улицу под очередной взрыв хохота.
Березовый листик
Длинная аллея парка, дерево любви, обрыв… Варя не отдавала отчета, куда бежит. Это волевые люди вроде Кати могут, переживая внутреннюю трагедию, казаться внешне спокойными, уверенными и даже счастливыми, а она – не может! Она может только бежать, по-детски, по-дурацки, туда, где никто ее не найдет и где нет ни души. И хорошо, что нет. Варя перевела дух и понеслась дальше, ощущая, что скорость действительно изменяет сознание – не приводит его в равновесие, но хотя бы унимает мечущиеся мысли.
Наконец стало понятно, что она выбрала самый долгий путь, чтобы добраться домой, – вокруг всего города, ноги ее уже подгибаются и сами переходят на шаг. А дорога уходила в гору. Все выше, все круче. Где-то здесь должен быть родник, а рядом с ним – скамеечка. Варя уже еле плелась. Если скамейку сломали, она сядет просто на землю, решила она.
Но прочная широкая скамейка оказалась на месте, и родник журчал из-под белого камня, и можно опустить горящее лицо в полные пригоршни ледяной воды. Весь день здесь толпился народ с пластиковыми бутылками, а сейчас было совершенно безлюдно. Варя опустилась на скамейку и плотнее завернулась в плащик: от озера поднимался туман. Ночь и туман – как будто это уже было…
Такая же пустота заполонила и ее душу при мысли о веселящихся одноклассниках, хотя мысль о них должна была обжигать. Но Варя с удивлением ощущала, что почему-то их не ненавидит. Они все – такие же, какими были всегда, и Павлик все такой же. Это его взрослая дочь затрачивает труд души, разбираясь в тонкостях предательства, – а ему бы и в голову не пришло, что это может иметь отношение к нему, такому замечательному. Просто он так ходит, когда его ход. По игровой доске. Можно разобидеться и расшвырять фигурки. А можно пожать плечами: дракон летает, заяц прыгает.
Однако негодование бурлило в Варе, только куда оно направлено? Все перемешалось в ее душе… Но в тишине и неподвижности постепенно проявилось, кто виноват – она сама, конечно, и никто, кроме нее. Она все это заслужила – и сегодняшние оскорбительные нападки, и насмешки, которые шлейфом тянутся из детства.
Майорша была в своем праве, защищая себя и своих детей, младший из которых еще сидит в коляске. Она просто назвала вещи своими именами, обнажила неприглядную сторону того волшебного флера, которым Варя привыкла окутывать все, к чему прикасалась, – и это была настоящая, земная сторона жизни. Не тронь чужого – какая разница, от чьей жены она это услышала.
