Авраам Иехошуа - Любовник
Она рассмеялась, очень ей понравилось то, что я сказал.
– Но твой двоюродный брат… этот террорист…
– Но он был не совсем нормальный… – прерываю я ее, не хочу, чтобы она говорила об Аднане.
– А ты ненавидишь нас?
– Я… нет… что ты! – соврал я, хотя иногда очень даже злюсь на евреев, потому что они никогда не сажают нас в свою машину, даже если идет проливной дождь и кто-нибудь из нас один стоит на дороге.
Вдруг зазвонил телефон. Она побежала снять трубку. Звонила, как видно, ее подруга, и она, может быть, полчаса стояла там и говорила. Смеется и шепчет что-то, потом заговорила даже по-английски, чтобы я не понял, наверно – что-нибудь неприличное. Я расслышал, как она сказала шепотом: «Симпатичный араб» – и еще говорила обо мне что-то, но я не разобрал. Сижу на своем месте, не двигаюсь. Съел еще немного селедки, шоколада, смотрю на пустые подсвечники, не знаю, можно ли мне уже встать из-за стола. Смотрю на мебель, заглядываю в газету, лежащую на стуле, читаю объявления.
Наконец она пришла и удивилась, увидев, что я сижу на том же месте.
– Уже поел?
– Давно…
– Тогда можешь идти. Папа сказал, что ты ему больше не нужен. Он сказал, чтобы ты поел и вернулся к себе домой. Встретитесь с ним в гараже.
Ну что ж. Вот все и кончилось. Дали рабочему поесть, и теперь он может проваливать.
Я быстро встаю, беру свою пижаму и направляюсь к двери.
– У тебя есть деньги на автобус?
– Да.
Хотя денег у меня не было.
– Ты знаешь, где автобусная остановка?
– Да. Но я пойду пешком.
До чего же мне было жаль, что все кончилось, хотя что, собственно, могло тут продолжаться.
– Хочешь, я провожу тебя…
Словно поняла мои мысли, словно и ей жаль…
– Как хочешь, – отвечаю я равнодушно, хотя мне хотелось упасть к ее ногам и обнять их.
– Так подожди минутку.
И она пошла надеть туфли.
И мы пошли вместе, странная такая пара. На нас даже оборачивались, потому что она очень красивая и хорошо одета, а я – в своей грязной рабочей одежде, помятой после дождя. Идем быстро, почти не разговариваем. Начали спускаться с горы. Она показала мне лестницу посредине горы, среди цветов, деревьев, кустов и всякой зелени, как тропинка в раю. Она спускалась впереди, я шел за ней. Нам почти не удавалось разговаривать. Только один раз она остановилась и спросила меня, когда у нас женятся, то есть в каком возрасте. И я сказал ей:
– Как и у вас.
И мы продолжали спускаться. Примерно на полпути она встретила двух ребят, своих знакомых, которые очень обрадовались, увидев ее. Она сказала им:
– Это Наим.
Они не поняли, кто я такой, но назвали свои имена, которых я не расслышал. А она вроде только сейчас сообразила, что я не подхожу им, грязный такой, и сказала мне:
– Отсюда ты найдешь дорогу сам.
– Конечно, – сказал я.
Я оставил ее болтать с друзьями и лишь сейчас вспомнил, что не поблагодарил ее за завтрак, но возвращаться не стал, а только посмотрел снизу, как она все еще стоит и болтает с ними, а потом они всей компанией повернулись и стали подниматься наверх. Наконец они исчезли из виду. А вокруг одно сплошное небо.
Субботний весенний день, люди в праздничных одеждах и много-много детей.
Автобуса на остановке не было, но мне попался фургон из соседней деревни. Ссадили меня в нескольких километрах от нашей деревни, а оттуда я пошел пешком, иду, здороваюсь с людьми, работающими в поле. У нас работают все время, без отдыха. И вдруг у меня сжалось сердце. Не знаю – от счастья или наоборот, но я заплакал в голос, словно внутри у меня включился какой-то мотор. Столько пережил я за последние два дня. Иду по безлюдной дороге и плачу, упал на мокрую землю, будто жалею, что я араб, хотя, будь я даже евреем, легче мне от этого не стало бы.
Дафи
Он себе спит, а я тут сиди из-за него дома. Погода чудесная. Утром я позвонила Тали и Оснат, чтобы они не приходили ко мне, хотя он, конечно, позабавил бы их. Не хотелось смущать его таким количеством девчонок. Мама с папой встали рано утром и уехали, а я тут должна кормить его завтраком и выпроваживать домой. Все готово. Я выставила на стол все, что было в холодильнике, открыла коробку сардин и коробку фасоли, пусть берет, что хочет, а не воротит нос, как вчера, когда ему дали фаршированную рыбу. Я не собираюсь тут с ним возиться, но пусть не думает, что нам жаль для него еды, потому что он араб. Сковорода с маслом уже на плите, спички, два яйца под рукой, вода в чайнике. Как только он изъявит желание, зажжем огонь, и, как в дорожном буфете, моментально все будет на столе. Если бы мама видела, как быстро я умею все организовать, она бы заставила меня готовить завтрак каждую субботу.
А он все спит и спит, Он что, решил, что здесь гостиница? А я места себе не нахожу. Два раза переодевалась. Сначала надела платье, но мне всегда в нем не по себе, кажется, что оно толстит меня сзади. Тогда я взяла длинный сарафан, но потом сняла его, это уже перебор, и надела вчерашние брюки, только со свитером в обтяжку, нет смысла скрывать то, что уже невозможно скрыть. Включила радио на полную мощность, может быть, музыкальная викторина расшевелит его. А он – точно мертвый. Не сидеть же мне дома до вечера. В одиннадцать я постучала тихонько в дверь рабочей комнаты, а потом решила войти, делаю вид, что ищу какую-то книгу. А он спит себе как ни в чем не бывало, разлегся на спине в своей необыкновенной пижаме и глазом не моргнет. Нет, хватит с него. Пусть досыпает у своей мамы. Я подошла к нему и дотронулась до щеки. Что тут такого? Он всего-навсего папин рабочий, и я тоже немножко тут хозяйка. Наконец-то он соизволил открыть глаза.
– Мама с папой уехали и велели мне накормить тебя завтраком. Какую яичницу ты любишь? – быстро сказала я ему. А он не поднимает головы от подушки, раздумывает. Я уже пожалела, что распинаюсь тут перед ним. В конце концов уговорила его на яичницу-болтунью, она получается у меня лучше всего. А этот мамзер лежит, развалясь, в кровати, да еще просит, чтобы я не клала в яичницу сахар, потому что, видите ли, вчерашняя сладкая рыба не понравилась ему. Устала я от него!
Что и говорить, человек быстро привыкает к хорошему. Он даже глазом не моргнул, когда вышел из своей комнаты и увидел заставленный в честь него стол. Вчера плакал и рыдал, как несчастный щенок, а сейчас сидит себе в гордой позе и ест, как какой-нибудь воспитанный аристократ, с закрытым ртом. Честь и хвала. Берет одно, отказывается от другого. У него, значит, имеются свои вкусы. А я хлопочу вокруг него, намазываю хлеб, меняю тарелки. Сама себя не узнаю. Не припомню человека, за которым бы я так ухаживала, да и не будет такого. Я вся вспотела, черт возьми. О его сходстве с Игалом я уже совсем забыла. Это мне, наверно, показалось. Теперь, в своей грязной одежде, он выглядел взрослее, можно было даже заметить слегка пробивающиеся усики и признаки бороды. Ест он в свое удовольствие: может себе позволить, такой тощий. И чувствуется в нем какое-то спокойствие, хотя и краснеет каждую минуту, просто так, без всякого повода. Вежливо сказал «спасибо», но на самом-то деле он, конечно, ненавидит нас не меньше, чем все остальные. Но почему? Черт возьми, что мы им сделали? Чем ему так уж плохо? И вдруг я спросила его, так прямо и спросила, сильно ли они ненавидят нас. Он растерялся, стал бормотать что-то невнятное, говорит мне, что после войны, когда они немного победили нас, – уже не так сильно. Победили нас? Немного? Совсем обалдели.
