Рыбкина на мою голову - Алекс Коваль
Больше половины снимков были… со мной. Как? Когда? Каким образом она успела запечатлеть эти кадры, даже не представляю! Но меня было так много на этих фото, и чувствовалась такая любовь от этих снимков, что дыхание перехватывало снова, и снова, и снова. Как у какой-то впечатлительной барышни, ей богу! Но его просто сперло. Зажало в тиски, вместе с сердцем, которое напрочь отказывалось биться дальше в одиночку. В него ножами вонзалось чувство одиночества.
Еще одно фото. Я и Влада. Тоже непонятно, как девчонка успела его щелкнуть, но, наверное, именно этот снимок стал переломным моментом всей моей жизни. Вспоминая потом, до самой старости, этот день из своего бренного существования, я понимал, что вот она – отправная точка. Ее смеющиеся цвета летней зелени глаза, пухлые, сладкие губки и ярко-рыжая копна волос. Селфи Рыбкиной на фоне меня, сидящего чуть в отдалении с ноутбуком за кухонным столом и совершенно ничего вокруг не замечающего.
Ни тогда.
Ни еще год “после”.
Я совершенно ничего не видел и не понимал.
А сейчас ощущение, будто плотину прорвало. Снеслись к чертям собачьим стены. И многотонной лавиной накрыли эмоции. Чувства, мысли, надежды. Плотный тугой клубок. Все то, что я так старательно гнал и прятал от себя с момента исчезновения Рыбкиной, грохнулось на мою голову осознанием: люблю. Твою мать, как же сильно я люблю это непоседливое и вредное создание по имени Влада! Ее всю. Со всеми недостатками и достоинствами. От и до. Просто так. Просто потому, что сердце хочет ее и никакую иную. Так, что жизнь без нее не жизнь. День не день, и я больше так не могу!
Воистину, Стас меня прикопает где-нибудь на заднем дворе их фамильного особняка с пометкой: тронулся умом. Но с меня хватит. Срываюсь. Напрочь теряю рассудок и прежде чем понимаю, что творю, покупаю билеты на самый ближайший самолет до Парижа.
Я буду там.
Я буду на этой выставке!
И я сделаю все возможное и невозможное, только бы вернуть себе свою головную боль. Свою любимую Рыбкину.
Глава 21. Еще один шанс
Влада
Оставшиеся дни до выставки пронеслись, как торнадо. Стремительно и разрушительно.
Разрушительно в основном для моей нервной психики! Настолько, что я от волнения к вечеру пятницы уже искусала все губы, заработала дергающийся глаз и хронический мандраж. Руки тряслись, поджилки ходуном ходили, сердце барахлило через удар.
Ву-у-ух, Влада, спокойно. Только спокойно! Вдох-выдох, и бери себя в руки. Стресс, нервы и страдания – это вообще не мой конек. Тем более все уже готово, проверено и перепроверено на сотни, а может, даже и тысячи раз, и никаких сбоев быть не должно. Все пройдет красиво и исключительно по плану.
Конечно, будь сегодня здесь папа, мне было бы чуточку спокойней. Все-таки впервые я на такую большую публику показываю свое творчество. Журналы не в счет. Кто, листая глянцевые страницы, вообще хоть раз задавался вопросом, каким фотографом делались кадры? Никто. Так что вот папы не хватало. Но я очень сильно переживала за его здоровье и категорически запретила прилетать с такой высоченной температурой. Наоборот, к своему любимому упрямцу еще и Степаниду попросила съездить. Вдруг ему там помощь нужна, а он слишком гордый и вредный, чтобы это признать?
Ух, так, вроде чуть-чуть отпустило…
– Владка! – залетела в кабинет Циска. – Охо, какая ты сегодня красотка! – присвистнула подруга, рассматривая меня с ног до головы. – Прошла бы ты мимо, я бы тебя не узнала, клянусь!
– Ой, – смущенно улыбнулась я, – да брось, я все так же Владислава Рыбкина.
– Не та же, ты как-то… повзрослела.
– Угу, – бросила я взгляд в зеркало, – резко, за день, – усмехнулась, пряча за улыбкой порозовевшие щеки.
Да, Франциска права. Я и сама это чувствую. Будто что-то во мне поменялось. Только не резко, не за день, не в одно мгновение. Но я изменилась. Жизнь в Париже меня заставила повзрослеть. И сейчас, глядя на свое отражение в зеркале, рассматривая девушку с аккуратно собранными рыжими волосами, ниспадающими по спине, в нежном, летящем белом платье в модный черный горошек, и туфельках на высоком каблучке с тонкими белыми ремешками, я даже ощущала себя по-новому. По-иному. Не сорванцом Рыбкиной с вечно горящей попой, а леди. Изящной и нежной девушкой с загадочным взглядом.
Знал бы папа, сколько за этот год со мной пытались познакомиться и флиртовать – сгреб бы в охапку и увез в домой, строго-настрого запретив даже нос на улицу высовывать! Правда, я ни на одно из ухаживаний, приглашений или предложений так и не ответила. Хотя, положа руку на сердце, парни были и такие, от которых многие девчонки в нашем универе шеи сворачивают. Но… не знаю. Я, видимо, все еще не отошла от чувств к Жарову. Не готова была отпустить дракона Пашу из сердца и открыть его для новых чувств. Да некогда и мне было крутить романы.
– Пять минут до открытия выставки, – подошла ко мне Циска, легким жестом руки, поправляя мои волосы, – шикарная!
– Ты мне сегодня наделала столько комплиментов, сколько я их за всю жизнь не слышала, – засмеялась я.
– Я просто очень за тебя рада.
– Однажды и на твоей выставке будем присутствовать.
– Очень хочется в это верить, – вздохнула Франциска, неопределенно махнув головой, отчего ее буйные кудряшки забавно заплясали. – Ладно, нам пора, Влад.
–Угу. Пора, – улыбнулась я своему отражению, подмигнув. А уже на выходе из кабинета администратора, которая, судя по всему, бегает, финальные штрихи наводит, я заприметила беззаботно спящую Касю в кресле.
Моя проказница!
Сегодня она как никогда взбунтовалась и категорически отказалась остаться дома. Впервые с ней такое. А так как времени “выяснять, кто в доме хозяин” не было, то пришлось брать ее с собой и слезно умолять Жюль разрешить мне оставить пушистую задиру у нее в кабинете на время выставки.
Не без боя, но мне это удалось.
Проходя вдоль по коридорам, я еще раз обвела все фотографии невидящим взглядом и с замиранием сердца приготовилась отсчитывать последние секунды до открытия выставки.
Я знала, что было продано уже достаточно много билетов, а так как касса будет работать сегодня весь вечер и всю ближайшую неделю, что здесь будут висеть мои работы, то унять барабанное “тук-тук-тук” до конца все же не получилось. Волнение меня побеждало
