Джоди Малпас - Одна отвергнутая ночь
Он забирается под одеяло и устраивается на боку, спиной ко мне. Я не должна сочувствовать ему, но его раскаяние ощутимо так же, как и моя надежда на то, что бабушка сможет принять его, я точно знаю, искренние извинения.
Найдя свой топ, надеваю его и иду на поиски сумки, вытаскиваю оттуда телефон и вижу от нее уже бесчисленное количество пропущенных звонков. Чувство вины растет, и я, не мешкая, ей перезваниваю.
— Оливия! Черт тебя подери, девочка!
— Нан, — выдыхаю я, голой задницей опускаясь на стул. Закрываю глаза и мысленно готовлюсь к лекции, которая обязательно сейчас начнется.
— Ты в порядке? — спрашивает она ласково.
Открываю в шоке глаза:
— Да, — слово медленно соскальзывает с языка, меня одолевает чувство неуверенности. Здесь должно быть что-то еще.
— С Миллером все хорошо?
Этот вопрос еще больше шокирует меня, и я начинаю нервно ерзать на стуле.
— Он в порядке.
— Я рада.
— Я тоже, — это все, что я, думается, могу сказать. Никаких лекций? Назойливых вопросов? Требований бежать отсюда? Слышу ее задумчивые вдохи на линии, затянувшаяся, пустая тишина невысказанных слов тянется между нами.
— Оливия?
— Я здесь.
— Милая, те слова, что ты прошептала Грегори...
Я с трудом сглатываю. Я знала, что она слышала, но надеялась на обратное. Нет ничего нового в удивительном слухе моей бабушки. Промычав в знак понимания, я прислоняюсь к спине стула и прижимаю ладонь ко лбу, готовясь унять головную боль, которая точно последует. Уже чувствуется легкое постукивание в висках, только при мысли об объяснении тех слов.
— Что насчет них?
— Ты права.
Опускаю руку и смотрю перед собой, ни на что конкретно, на смену растущей головной боли приходит смятение.
— Я права?
— Да, — вздыхает она. — Я уже говорила тебе, мы не выбираем тех, в кого влюбляемся. Влюбленность — нечто особенное. Держаться за такую любовь, несмотря на обстоятельства, которые могли бы ее разрушить, еще более особенно. Я надеюсь, Миллер понимает, как ему повезло в том, что у него есть ты, моя дорогая девочка.
Нижняя губа начинает дрожать, слова, которые я хотела бы сказать в ответ, застревают в горле — самые важные слова «Спасибо тебе». Спасибо за то, что поддерживаешь меня — поддерживаешь нас, когда кажется, будто весь Лондон поставил себе цель сломать то, что у нас есть. Спасибо за то, что принимаешь Миллера. Спасибо за то, что понимаешь, даже если не знаешь все правды. Грегори понимает, что это с ней сделает.
— Я люблю тебя, бабушка. — Тяжело сглатываю после своих слов, слезинки, собравшиеся в уголках глаз, теперь скатываются по щекам.
— Я тоже люблю тебя, милая, — ее слова четкие и сильные, хоть и пропитаны эмоциями. — Ты сегодня останешься с Миллером?
Киваю и шмыгаю носом, просто выдохнув «да» в ответ.
— Ладно. Крепких снов.
Я улыбаюсь сквозь слезы и, пользуясь ее любящим голосом и словами, собираюсь с силами и говорю:
— Не позволю волкам кусаться.
Она улыбается, вспоминая вместе со мной одну из любимых дедушкиных присказок.
— Забирайся на яблони и груши, — говорит она, напоминая мне об еще одной.
— Миллер живет в квартире, здесь нет лестниц в спальню.
— Ох, ладно, — она замолкает на какое-то время. — Ты устала.
— Измотана, — подтверждаю со смехом. — Пойду в постель прямо сейчас.
— Хорошо. Приятной ночи.
— И тебе, Нан. — Улыбаюсь, вешая трубку, и тут же думаю перезвонить и спросить, как там Грегори, но останавливаюсь. Мяч в его воротах. Ему известна суть: он знает, что я никуда не уйду, и понимает, что никакие его слова не повлияют на меня, особенно сейчас. Мне уже больше нечего сказать, да и нет гарантий, что он станет слушать. Это убивает меня, я больше не поставлю себя под перекрестный огонь. Если он захочет поговорить, он позвонит. Довольная своим решением, собираюсь выйти из кухни, но останавливаюсь в дверях, в голове мысли о глупых вещах.
Например, верхний ящик стола, где, я знаю, Миллер хранит свой ежедневник.
Пытаюсь не обращать внимания на свой порыв раздражающего любопытства, правда, пытаюсь, но дурацкие ноги живут собственной жизнью, и вот я стою перед ящиком, прежде чем успеваю убедить себя, что шпионить очень плохо. Не то чтобы я не доверяю ему, доверяю всем сердцем, я просто чувствую, что нахожусь в темноте, в неведении, и пусть это нехорошо, не могу сдержаться от любопытства.
Любопытной Варваре нос оторвали. Чертов нос оторвали.
Открываю ящик, и вот он смотрит на меня, манит меня… испытывает. Он, как магнит для моих рук, притягивает, подталкивая ближе, и прежде чем я понимаю, что происходит, он уже в моих руках и ощущается, как запретная колдовская книга. Теперь мне просто нужно, чтобы страницы волшебно стали перелистываться, но спустя долгое время пристального рассмотрения она по-прежнему закрыта. И вероятно, пусть все так и остается — навсегда забытое, никогда больше не виденное. Прошлое закрыто.
Но так было бы в мире, где не существует любопытство.
Я верчу ежедневник в руках и открываю обложку, только глаза не смотрят на первую страницу. Они смотрят на пол, следуя за клочком бумаги, который выпал изнутри, пока не приземлился к моим босым ногам. Закрываю книгу, хмурясь, и наклоняюсь, поднимаю мятый клочок бумаги. Тут же понимаю, что бумага плотная и глянцевая. Фотография. По спине бегут мурашки. Я не вижу фотографию, она все еще перевернута изображением вниз, но одно ее присутствие меня не успокаивает. Смотрю на дверной проем, пытаясь поразмыслить, а потом возвращаю свой взгляд на таинственное фото. Он говорил, что есть только он. Никого больше, не важно, как я задам этот вопрос. Только Миллер, — без семьи, ничего — и хотя я была шокирована, мне было любопытно, я никогда не давила на него по одной причине. Было и так слишком много откровений, с которыми нужно было свыкнуться.
Сделав глубокий вдох, я медленно переворачиваю фотографию, понимая, что вот-вот откроется еще один кусочек прошлого Миллера. Нервно кусаю губу и закрываю глаза, мысленно подготавливаясь к тому, что увижу, и когда фотография полностью перевернута, я смотрю на нее и… расслабляюсь. Напряжение спадает и я, наклонив голову, рассматриваю фотографию, кладя ежедневник Миллера обратно в ящик, даже не взглянув.
Мальчики.
Много мальчиков — они смеются, на одних ковбойские шляпы, на головах других торчат перья в стиле индейцев. Я насчитываю четырнадцать в общей сложности, всем примерно от пяти до пятнадцати. Все они на заднем дворе старинного здания в викторианском стиле — обшарпанный дом, с чем-то вроде ставень на окнах. Быстрый взгляд на одежду мальчиков говорит мне о том, что фотография сделана где-то в конце восьмидесятых, может, в начале девяностых, и я, рассматривая фотографию, улыбаюсь, ощущая приподнятое настроение счастливых мальчиков, мысленно представляя себе их довольные возгласы, когда они целились друг в друга игрушечными пистолетами и стрелами. Но моя улыбка не длится долго, тает в секунду, когда я замечаю одинокого мальчика в сторонке, наблюдающего за весельем остальных мальчиков.
