Белва Плейн - Гобелен
– Pflaumetorte, – сразу поднялась Элизабет. Джина встала, и она вдвоем с матерью убрали со стола. Юный Клаус, как мужчина, сидел со взрослыми, ожидая, когда его обслужат.
Поль подумал, что это так по-немецки.
Йахим зажег лампу на буфете. За окнами потемнело.
– Пасмурно, идет снег, – сказал он.
Он зажег еще одну лампу, осветившую темные занавеси и тяжелую мебель. Когда он вернулся за стол, то заговорил с твердым намерением разрядить обстановку:
– Она прелесть, моя жена, но иногда она говорит чепуху. Палестина! Что, мы будем собирать оливы или пасти овец? Там одни скалы и песок, как говорят. Конечно, все огорчены, и это понятно. Но надо сохранять спокойствие. Без спокойствия мы распадемся на части. Я отведу тебя к раввину завтра. Ах, какой красивый торт! А после обеда послушаем музыку. Нам сыграет Элизабет. Будет хороший вечер с Шопеном. Он навевает думы о весне, Майорке и синем море. Да, когда ты подашь кофе, Элизабет, то сыграй нам Шопена, – повторил Йахим, таким образом заканчивая дискуссию и показывая, кто в доме хозяин.
Дом раввина, обставленный такой же тяжелой мебелью, как у Йахима, был поменьше, и в нем было намного больше книг. Все четыре стены его кабинета были заняты книгами от пола до потолка. Седая голова раввина была склонена над еще одной пачкой книг и документов на письменном столе. Он выглядел как настоящий древний раввин, с ястребиным профилем и горящими глазами.
– Мы все тронуты великодушием, герр Вернер, как еврейской общины, так и вашим лично.
Кроме Йахима и Поля, в доме присутствовало еще человек семь. По их поведению и одежде Поль, обладавший чутьем на такие вещи, определил, кто они: один профессор, остальные – солидные люди, привыкшие к лидерству: владельцы фабрик и больших предприятий.
Он сказал им:
– Американская община мало что делает, потому что многие из нас еще не поняли, что произошло. Впрочем, и здесь, в Германии, далеко не все понимают до конца, что же происходит.
Раввин кивнул:
– Верно, герр Вернер. Все очень запутано. Когда нацисты пришли к власти, некоторые покончили с собой, другие затихли. Так случалось каждый раз, когда наш народ подвергался гонениям. Вот так.
Поль, чтобы не смотреть во встревоженные глаза людей, стал рассматривать маленький пейзаж, стоящий на мольберте у окна. Раввин заметил это и сказал:
– Очаровательный, правда? Подарок моего прихожанина. Его работы теперь запрещено выставлять в галереях. Запрещена музыка Мендельсона. Но страдают не только евреи. Арестованы уже сотни протестантских священников. Нацисты не признают и христианство. Не Ницше ли назвал его проклятием и извращением? Единственная истина – война: женщины должны рожать бойцов, а мужчины – воевать.
– Мне шестьдесят пять лет, – сказал профессор, – и когда я был студентом в Берлине, то слышал подобное учение.
– На прошлой неделе я получил письмо, – сказал раввин. – Вы жили в Мюнхене, Йахим, вы знали доктора Илзе Хершфельд. Они увели ее сына.
– Неужели? Да, она лечила Элизабет. Поль, ты помнишь ее?
Йахим пояснил для всех:
– С нами произошел несчастный случай, и мы с Полем обратились за помощью к Илзе.
«Несчастный случай!» – подумал Поль, а вслух спросил:
– Что случилось, равви?
– Она пишет, что он распространял антивоенные листовки, когда его арестовали. Необыкновенно способный молодой человек, я вспоминаю его. Она не знает, где он, и в отчаянии.
– Он молодой запутавшийся социалист, – сказал Йахим с раздражением, – всегда был таким. И моя дочь такая же. Я только надеюсь, что она не попадет в беду.
Раввин продолжал, словно не слышал Йахим:
– Марио. Они назвали его в честь родственника отца, который уехал в Италию после революции в России и взял итальянское имя. Илзе ведь собиралась уехать в Италию к этим родственникам. Но ей хотелось скопить немного денег, пока она изучала итальянский язык, чтобы сдать экзамены на лицензию. Представьте, такие перемены в жизни, новый язык, чужая страна, ужасно! А теперь вдруг это несчастье!
Он посмотрел на часы.
– Простите, но у меня назначена встреча. Так тяжело все держать в памяти. Мы ведь ничего не записываем, – объяснил он Полю, – даже время наших собраний. Все надо запоминать, а в моем возрасте это нелегко, – добавил он с печальной улыбкой. – Как бы то ни было, я снова хочу поблагодарить вас от имени всех нас. Да поможет вам Бог вернуться в Америку, и молитесь за нас. Молитесь, чтобы буря миновала.
– Он не верит, что буря минует, – сказал Поль, выходя с Йахимом.
Выпавший прошлой ночью снег поскрипывал под ногами. Сосульки блестели на столбах и оградах. Воздух был чист и пощипывал в носу, мир радостно сиял в этот солнечный зимний день, тем тяжелее было на душе.
– Ужасно, что случилось с доктором Хершфельд.
– Да. Она, возможно, осталась совсем без помощи. Никаких связей, так как она иммигрантка и к тому же женщина.
Поль помнил, как они отдавали друг другу свое тепло, когда оно так было необходимо каждому из них. Интересно, нашла ли она себе подходящего человека? Этому мужчине посчастливилось бы – она добра, чувственна и прекрасна в любви…
– Как-нибудь можно помочь ей? – спросил он.
– Нет. Раньше у меня были связи. Но сейчас нельзя быть уверенным, захотят ли вспомнить тебя или предпочтут сделать вид, что никогда раньше не знали вас. Я не могу рисковать своей головой.
Он посмотрел на Поля, который упорно молчал, и переменил тему:
– Прости, что не могу повести тебя на концерт или еще куда-нибудь. Но не советуют появляться в общественных местах, если… – Он запнулся, как будто поперхнулся.
Поль остановился посреди тротуара.
– Дорогой Йахим, – очень мягко произнес он, – я не хочу продолжать вчерашний спор, но скажи мне честно: в глубине души ты понимаешь, не так ли, что в конце концов и тебе придется уехать отсюда?
Йахим отвернулся от Поля и прищурился от блеска снега.
– Возможно. Если жизнь не переменится к лучшему, то нам придется уехать.
– Только не жди слишком долго.
К концу недели Поль закончил все свои дела в Германии и чувствовал непреодолимое желание уехать: он задыхался в этой стране. Только в Париже он снова почувствует себя свободно.
Было мучительно расставаться с Натансонами. Что с ними будет, оторванными от привычного мира, в котором они родились. Это был мир уютных домов, музеев, парков, магазинов, заполненных прекрасными вещами, мир концертов, библиотек и школ. Но этот мир разрушается…
Как-то в сопровождении Элизабет он отправился за покупками; по дороге они были вынуждены остановиться, чтобы пропустить короткую процессию – группу пожилых мужчин, на шее каждого висел плакат: «Я еврейская свинья». Это зрелище среди будничной жизни улицы казалось чем-то нереальным. Он подумал, что самое удивительное в том, что никто из прохожих не обратил внимание на этот вопиющий кошмар.
