Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова
Как-то он сказал в запале: «Кто ты и кто я». Тогда я очень обиделась, но ведь это правда. Германа ждет блестящее будущее, а мне остается тихо-смиренно ждать, когда не наступит завтра. Ну и радоваться каждому лишнему дню. Правда, радоваться у меня пока не очень получается. Только наедине с Германом я ненадолго забываюсь. И, наверное, только благодаря этим моментам еще как-то креплюсь. По этой же причине я наотрез отказалась учиться дома, как хотела бабушка.
– Я хочу ходить в школу! Я не могу все время сидеть здесь и думать о том, что… все плохо. Оставь мне хоть кусочек нормальной жизни!
Бабушка уступила. Я хожу в школу, готовлюсь, как все, к ЕГЭ, встречаюсь с Германом. Цепляюсь изо всех сил за видимость этой нормальной жизни. Хотя в душе не отпускает ужасное ощущение, что я пытаюсь прибиться туда, где мне не место, притворяюсь, играю чужую роль.
Оперировать здесь меня отказались. На консилиуме решили, что с моей патологией это слишком рискованно, потому что нет нужного опыта, нет оснащения, еще чего-то нет. Результаты обследования отправили в ведущие кардиологические центры страны. Из Астраханского кардиоцентра уже пришел отказ. Теперь вот ждем ответа из других клиник.
Я, наверное, в сотый раз перечитываю параграф по географии, но ни строчки в голове не откладывается. Хотя с географией у меня никогда проблем не бывало. Откладываю учебник, берусь за контурные карты – там хотя бы особо думать не надо. Механически переписывай данные и всё. И вдруг тишину разрывает телефонный звонок. Так неожиданно и резко, что я вздрагиваю.
Звонят на сотовый бабушке, и я напряженно прислушиваюсь.
– Да… и что, что там? … Значит, отказ? … А другие клиники? … Да, могу приехать… Нам с Леной вместе…? Могу сейчас… До пяти? Успею…
Я выхожу из своего закутка. Бабушка сидит как в ступоре и отрешенно смотрит перед собой. Рука ее, все еще сжимающая телефон, безвольно лежит на коленях.
– Бабушка… – зову ее. – Что сказали?
Встрепенувшись, она тут же поднимается и начинает торопливо собираться. Мне лишь коротко бросает:
– Из больницы звонили. Просят приехать зачем-то.
Потом, уже на пороге, оборачивается, смотрит на меня – а в глазах такая боль, что меня как бритвой по сердцу…
Бабушка возвращается спустя два часа. Лицо серое, неживое какое-то. Только веки припухшие и красные – значит, плакала. Значит, новости опять дурные.
– Отказали, да? – спрашиваю глухо. – Нигде не берут?
Бабушка смотрит на меня с жалостью, от которой душа рвется.
– У нас не берут… – качает она головой. – Нет возможностей, говорят.
Бабушка зажмуривается крепко-крепко, делает два глубоких судорожных вздоха. И снова смотрит на меня так, будто я обречена.
Я обессиленно опускаюсь на стул.
– Значит, всё?
Бабушка садится рядом и торопливо добавляет:
– Ничего не всё! Не говори так, Леночка! Они отправили запрос в другие центры… за рубеж. Из одной клиники пришел положительный ответ. Но эта клиника в Италии, хотя хирург наш… я даже имя запомнила… Виталий Анатольевич Пак, кажется. Там берутся сделать операцию. Он – лучший, говорят. Совсем безнадежных спасал. И тебя спасет. Обязательно спасет!
Бабушка берет мою руку, целует, прижимается к ней лицом, приговаривая:
– Доченька моя… Леночка моя… всё будет хорошо…
Я чувствую, что она плачет. Плечи ее подрагивают. Я аккуратно высвобождаю руку и обнимаю бабушку.
– Но… как мы к нему попадем? – спрашиваю ее.
– Мне сказали, что есть специальные фонды… нам помогут… надо только немного потерпеть… – тихо всхлипывая, бормочет бабушка.
– Фонды? – не понимаю я.
– По сбору средств…
– Операция… она дорого стоит, да? Сколько?
Бабушка отвечает не сразу, дрожит. Я обнимаю ее крепче.
– Бабушка, не плачь… ты же сама говоришь, всё будет хорошо.
Она кивает, а потом, сглотнув, сдавленно произносит:
– Сорок восемь тысяч… евро.
47. Лена
Я как-то читала про пять фаз принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг, депрессия и, наконец, принятие. У меня все было иначе. Сначала я боялась до тошноты, затем пару недель хандрила, а потом смирилась.
Решила так: чему быть, того не миновать, от меня ничего уже не зависит. Зато зависит, как провести то время, что отмерено. Так что зачем я буду сходить с ума, упиваться горем и жалостью, отравлять сама себе жизнь? Лучше не думать о завтра, а жить сегодняшним днем. И на полную катушку, пока можно. С «полной катушкой» я, конечно, погорячилась, но главное тут – настрой.
И я как-то встряхнулась. Снова стала ходить на свидания с Германом. А назавтра даже позвала его в гости. Суббота как раз. Прежняя я ни за что бы не осмелилась. Постеснялась бы, зная, в каком он живет дворце и какой он… немножко сноб. Но сейчас все эти нюансы стали казаться такой незначительной мелочью, что и внимания обращать не стоит.
В субботу встаю пораньше и с азартом убираю в доме. Так, чтоб ни пылинки, ни соринки. Бабушка до моей «фазы» еще не дошла. Она до сих пор тихо плачет ночами, а днем частенько зависает в прострации, да и смотрит на меня так, будто я уже на смертном одре. Правда, сегодня, у нее нет-нет да проскакивает улыбка. Пока я навожу лоск, она готовит. Меню тоже я составила. Никаких привычных оливье и жареных пирожков – Герман, сказала ей, такое не ест.
– Столько суеты, будто принца принимаем, – ворчит она, но не злится, а, наоборот, даже как-то оживает. А то ведь совсем серая и поникшая все время ходит.
– Для меня Герман и есть принц. Мой принц, – отшучиваюсь я.
– А твой принц знает… про нашу болезнь? – спрашивает бабушка. И я чувствую, как сползает с лица улыбка.
– Нет, – качаю головой.
Герман допытывался, что за обследования я прохожу, зачем, почему. Отчего я как в воду опущенная последнее время. Но я не смогла сказать ему правду. Не хочу. Мы еще слишком мало знаем друг друга, слишком недолго вместе, чтобы вываливать на него такое. Даже представить не могу, чтобы я ему сказала: «Я могу умереть, мне нужно примерно пять миллионов». И без недавней истории с его матерью у меня бы язык не повернулся. А так – тем более. Да и не только в деньгах дело. Еще очень не хочу, чтобы изменилось его ко мне
