На кончиках твоих пальцев (СИ) - Туманова Лиза

И далеко не Эльвира Тихомирова была сейчас главный для меня конкурентом, а я сама, мой купол, мои привычки и моя слабость. И теперь я понимала, что большой талант требует больших стараний, даже, может быть, больших, чем менее сильный. Труд, самоотдача и уверенность. И большая храбрость.

– А что, если ты ошибаешься? – смело выдохнула я в ядовитую атмосферу, распростертую вокруг Эльвиры. Та забегала глазами, пытаясь понять, почему я в меньшей степени напугана и по-настоящему равнодушна за свою судьбу, которую она взяла на мушку, – Что ты будешь делать, если я окажусь фавориткой, а не побежденной?

– Я этого не допущу.

– Я даже готова пойти дальше.

– Что ты имеешь в виду? – настороженно, но заинтересованно спросила Эльвира, спесь которой смешалась с вызовом и недоумением.

– Что и твое сердце в итоге сдаться мне. Я не шучу, – поспешила я добавить, увидев усмешку на губах девушки, – Я могу задеть твои чувства, ранить душу, окунуть в невообразимый мир, даже не прибегая к конфронтации и не пытаясь тебе что-то доказать. Я уже победила, потому что родилась с оружием в руках, – я помяла пальцы, продолжая подзадоривать развеселившуюся и с жалостью смотрящую на меня Эльвиру.

– Шелест, ты полоумная? Вот уж точно чего от тебя не ожидала. Не стоит стращать меня необъяснимыми силами, я не попадусь на этот треп.

– Я просто тоже хочу прояснить ситуацию. Я знаю такие глубинные степени чувств, что могу без слов пленить человека. Могу заставить его замереть, засмеяться или зарыдать. Могу ввести его в ступор, могу успокоить и усыпить, могу поднять боевой дух и зарядить энергией.

– Кончай нести бред! – выплюнула Тихомирова, со злостью разворачиваясь, решив, что я запутываю ее, намеренно говоря о всяких глупостях, – Ты напридумывала себя всякую чушь и теперь надеешься, что это поможет тебе напугать меня? Просто исчезни с моего пути! – с расстановкой проговорила она и быстро ушла, оставив после себя заряженную яростью атмосферу.

Я же, поражаясь собственной многословности и спокойной решимости, не спеша побрела знакомой дорогой к театру, чтобы пустить неожиданно вырасшие внутри меня силы на пользу делу, которое и было моей конечной целью. Пусть я буду двигаться медленно, пусть путь будет заставлен препятствиями и людьми, не готовыми принять мой выбор и встать на мою сторону. Пусть так. Внутри меня все равно горел спокойный огонек уверенности и непоколебимости.

Пожалуй, этот злополучный день не должен был задаться с самого начала. С того самого момента, как я в ужасе подняла тяжелые после сна веки, разбуженная шумом, который невероятным образом соседствовал со мной в одном помещении. И ладно бы, шум господствовал сам по себе, даже с учетом того, что тогда пришлось бы просить Северского отвести меня к упомянутому им по случаю экзорцисту, это было бы более объяснимо, чем присутствие в моей комнате Оливье, который виновато глазел на меня своими глазированными глазами, хлопал ресницами, точно смахивая произошедшее со счетов, и пытаясь заодно заморгать то, что творилось вокруг него. Хаос точно был сообщником француза, который поднабрался за время жизни в нашем доме опыта во владении языком и мог теперь безостановочно и мило щебетать слово "извини" со всеми подходящими и не очень интонациями к нему. И ему было за что просить прощения.

Мой телефон точно отошел в лучший из миров, напоследок скалясь разбитой грустной улыбкой. Он лежал возле француза, который тоже грустно улыбался, сидя на полу, и держал в руках мое красивое черное платье, которое Ульяна сшила специально для сегодняшнего дня, а я вчера предусмотрительно выгладила и повесила дожидаться своего скорого часа. И я очень надеялась, что помимо "извини" француз успел выучить еще хотя бы минимальный набор предложений, способный объяснить тот факт, почему мое платье было порвано и попросту испорчено, видимо, по чьему-то злому умыслу.

Оливье продолжал обескуражено обводить глазами устроенный им беспорядок и несмело улыбнулся мне, когда я поднялась и с грозным видом направилась выяснять суть. Мое терпение и доброта кончились, и я собиралась разобраться с этой заграничной пташкой, даже если для этого придется выволочь его из дома силой. Возникла шальная мысль позвонить и позвать Марата, который бы точно не преминул возможностью воспользоваться случаем и что-нибудь сделать с этим сахарным существом. Но мысль умерла в зародыше, стоило только глянуть на испорченный телефон, а следом загореться жаждой кровной мести за дорогие моему сердцу вещи.

Да и, говоря откровенно, мне уже давно надоело уживаться в одном доме с непонятно отчего задержавшимся парнем, который, к тому же, постоянно лез ко мне, чтобы пообщаться, вместе приготовить ужин и потренироваться в русском языке. Мое молчание и пренебрежение, а также откровенно равнодушный взгляд, казалось, только еще больше раззадоривали общительного Оливье, и он с ежедневной прытью подавался ко мне с дружелюбными порывами. Не знаю, что наплел Миша родителям, но они воспринимали все так, словно в том, что у нас ни с того ни с сего поселился иностранец, не было ничего странного. С братом я все еще держала дистанцию и общалась только в случаях крайней необходимости, но в какой-то момент мое терпение дало трещину, и я влетела к нему в комнату с вопросом и жаждой расправы.

– Когда нужно, тогда и уедет, – в довольной резкой манере ответил мне брат и задумчиво добавил, – Кстати, твой новый дружок мог бы в этом и посодействовать, – он явно намекал на Северского и злил меня этим еще больше. Я так и не простила брату его стремления решать все за меня, его своенравие и пренебрежение моими желаниями; я все еще беспокоилась за него, беспокоилась, потому что видела, как он уставал в последнее время, как у него на лице все сильнее проглядывали темные круги, а во взгляде сквозили отрешенность от всех и даже какое-то злое безразличие. Кажется, он уже сам не был рад от того, во что влез, и страдал, что ему приходится разгребать всю эту массу, свалившуюся на него. Памятуя о словах Северского, я однажды попыталась возродить нашу доверительную близость и попробовала узнать что происходит в жизни у брата, как это связано с Северским, Дюпоном, Татарским и мной, но была отрезана от него стеной нежелания разговаривать на темы, которые не имеют ко мне отношения. С тех пор мы злились друг на друга и молчаливо боролись за право зваться человеком с самым убийственным взглядом. В любом случае, брат был последним человеком, кто бы сейчас помог мне разобраться со светлым явлением француза передо мной.

– Что случилось? – медленно и четко спросила я, заставляя его понимать меня если не самими словами, то всем своим видом и грозным, почти что прожигающим, взглядом. Француз то ли притворился, что не понимает, то ли действительно что-то пытался мне объяснить, но его быстрый язык звучал для меня не проще, чем какое-то дьявольское заклинание. Даже отчаянный фейспалм, увы, не заставил меня лучше понимать французскую речь, а Оливье так и не сказал ни единого слова по-русски. Мое отчаяние усугублялось еще и отсутствием в моей жизни телефона, а также платья. И если до этого я поражалась потрясающе предусмотрительной цепочке событий, преследующих меня с начало этого учебного года, то теперь не сомневалась, что ничего не бывает просто так, а если и бывает, то потом оборачивается такой стороной, что лучше бы вообще ничего не было.

В отчаянии я совершила неудачную попытку убийства, нацелившись на непутевого понаехавшего подвернувшимся под руку томом сонат Бетховена, добившись лишь молитвенно сложенных ладошек и невероятно жалостливого лица. В тот момент, когда я убедительно трясла перед присевшим от испуга на пол Оливье сломанным телефоном, на шум прибежал брат и уставился на разыгрывающуюся перед ним сцену сначала в недоумении, а затем с усмешкой. Но, кажется, я мастерски перевоплотилась в убивателя взглядом, так как даже Миша стушевался, когда я на него грозно посмотрела. Он торопливо отвел смеющиеся глаза и откашлялся в сжатый кулак, скрывая смешок.