Виктория Беляева - Очень женская проза
Они торчали в чужой квартире, а когда совсем было невмоготу, выбегали на площадку целоваться. Нарядное платье оказывалось где-то под мышками, она полуголая стояла в подъезде, а горячие суматошные руки шарили по ее коже – холодной, покрытой пупырышками от подъездных сквозняков. Одна его ладонь была размером в две ее. Брассисты пользовались собственными ладонями как веслами, отталкиваясь от толщи воды, каждым гребком выбрасывая тело вперед и вверх, к размывчатой радужной поверхности, к глотку воздуха. Пальцы были жесткими и твердыми от железа – он по утрам тягал штангу, блестя сухими мышцами, и красивей этого было, пожалуй, лишь короткое движение вытянутого тела, когда он нырял в бассейн и тут же выныривал, вздымая фонтаны брызг.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «КИТАЙ-ГОРОД».
Раньше это называлось «Площадь Ногина». На площади Ногина они ели мороженое и целовались – прямо у входа в здание ЦК ВЛКСМ. Еще десятью годами раньше их, пожалуй, остановил бы патруль комсомольской дружины за неподобающие занятия прямо перед носом у главных комсомольцев страны. Но в восьмидесятых целоваться уже было можно, даже дружинники смирились с тем, что, хотя секса в Стране Советов нет, но есть «любовь, комсомол, и весна», и никуда от этого не денешься.
Тогда действительно была весна, и он покупал ей хрупкие головастые тюльпаны. Голландских сортов еще не завозили в Москву, и местные, низкорослые, держались в вазах недолго. Все одного колера – красные с желто-черным дном. Но это было все-таки лучше гвоздик, навеки окрашенных революционной кровью и ставших уже не цветами, а патриотическими символами, дарить которые любимой девушке было просто неприлично.
Отец, сварщик, всю жизнь проработавший в строительстве, рад был его поступлению в архитектурный, но увлечения цветами и прочей живой красотой не разделял. Считал это занятие бабским, недостойным мужика-созидателя. Она же понимала, как понимала все, происходившее с ним, и разделяла его мечты, в которых белые, почти прозрачные здания всеми тысячами своих окон выходили на цветущие, каменистые или наполненные светлой водой пространства, по-разному прекрасные. Через четыре года здесь будет город-сад.
Какого цвета были ее глаза? Словесная память подсказывает – темно-синие. Практический опыт утверждает, что таких глаз в природе нет. Значит, они были темно-серые с синеватой подсветкой изнутри и сложным двухцветным рисунком радужки, выдающим неожиданные цветосветовые эффекты. И темная окантовка по краю радужки, оттеняющая незамутненный белок. И ультрамариновый отсвет появлялся, когда на свету совсем сужался зрачок, обнажая не заштрихованную серым сердцевину.
Малорослые школьницы двинулись к выходу. Господи, откуда в эти годы такая зрелость форм? Зачем четырнадцатилетним дурочкам в средних широтах такие мощные бедра и тяжелая грудь, кого они должны вынашивать и выкармливать, инфантильные хохотушки, которые еще лет десять не решатся стать матерями, боясь расстаться с собственным детством? Природа слишком рано определяет их в разряд репродуктивных особей. А может, это человеческое общество не успевает за природой, затягивая период взросления, отодвигая момент, когда придется принимать самостоятельные решения и в одиночку сражаться с недружественной средой обитания…
СТАНЦИЯ «КИТАЙ-ГОРОД». ПЛАТФОРМА СПРАВА. ПЕРЕХОД НА КАЛУЖСКО-РИЖСКУЮ ЛИНИЮ.
Сколько времени прошло, прежде чем она перестала думать о нем каждую минуту, ложась и вставая с его именем, разговаривая с ним, отсутствующим, когда про себя, когда и вслух, пугая окружающих? Как скоро она перестала вспоминать о нем каждый день, вздрагивая сердцем и глотая слезы, которые все равно выливались наружу? Сколько раз весна сменилась летом, а осень – зимой, прежде чем она привыкла думать о нем как о чем-то прошедшем?
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «ТАГАНСКАЯ».
Они расстались так глупо и так несправедливо, что память отказывалась воскрешать этот день и короткие, обидные фразы, брошенные друг другу. Помнилось совсем другое – как он держал ее ладошку в своих руках, бережно и неуклюже трогая пальчики, восторгаясь их мягкостью. Кожа рук и сегодня удивительно гладкая, молодая от постоянного контакта с кремами и питательными маслами. Но и тогда уже у нее были очень сильные руки, способные размять до блаженной легкости каменные мышцы долготелых подопечных, некоторые из которых панически боялись щекотки и вели себя на массажной кушетке, как недоразвитые дети.
В той жизни все было проще и симпатичнее. Ее ребята были спортсменами, собственное тело служило им орудием труда, и она вместе с первым массажистом, врачом и тренером следила за тем, чтобы эти орудия всегда оставались исправны, здоровы, послушны импульсу мозга, чтобы мышцы напитывались драгоценным кислородом, сохраняя тонус, эластичность и силу, чтобы связки и сухожилия оставляли максимальную возможность движения, чтобы не ныли от чрезмерных перегрузок плечевые суставы. Тогда она не была прислугой капризных теток, колыхающих перед ней обвислыми телесами и пытающихся навести внешний лоск на тело, прогнившее изнутри от простуд и инфекций, изуродованное абортами, прокопченное никотином. Тогда ее работа была осмысленна, красива, а жизнь – пропитана любовью, как солнечным светом.
Иногда они любили друг друга прямо в крошечном кабинетике на административных задворках бассейна, где всегда немножко пахло курортной безмятежностью – чистотой, холодной водой, едким духом дешевых кремов и целебных мазей и еще непременно эвкалиптом. И всегда был риск, что кто-то войдет, и от этого было не страшно, а почему-то ужасно смешно.
В зарубежные поездки с командой ездил только один массажист, ее, как младшую и наименее заслуженную, не брали. И она заполняла дни незаконной подработкой, растирая и разминая чужие тела на той же кушетке, что неделю назад скрипела под ней, распластанной и задыхающейся от любовного напряжения. И это тоже было смешно, и тучный пациент говорил ей – ах как с вами приятно общаться, вы как солнышко, всегда светитесь. В благодарность за простенький комплимент она продлевала время сеанса на целую минуту.
Господи, да что ж это за мука такая! Она помнит даже то обрюзглое лицо с выпуклыми глазами, которое ей это говорило, а его лица, которое она столько раз целовала, вспомнить не может. Высокий лоб, темные глаза, жестко очерченные губы…
СТАНЦИЯ «ТАГАНСКАЯ». ПЕРЕХОД НА СТАНЦИЮ «МАРКСИСТСКАЯ» И КОЛЬЦЕВУЮ ЛИНИЮ.
И – совсем уж интимно, доверительно: УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! ВЫХОДЯ ИЗ ПОЕЗДА, НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СВОИ ВЕЩИ!
На «Таганской» освободилось место, и, неуверенно потоптавшись, он сел. Привычная поза – вольно вытянутые ноги, раскинутые колени – для метро, пожалуй, не годилась. Ноги доставали почти до середины прохода. Он подобрался, сел ровнее, постарался спрятать рыжие остроносые ботинки под сиденье. Рядом расположившийся старичок сердито посмотрел – громоздкий попутчик задел его локтем. Извинившись, он подобрал и руки, сложил их, как паинька, на коленях, поверх сумки с бумагами. Жена давно настаивает, что пора перейти с сумки на элегантный портфель, но портфель хорош со строгим костюмом, а костюмов он не носит. С подвижной, спортивной юности осталась привычка к просторной одежде, оставляющей свободу и телу, и мыслям.
