Дженнифер Уайнер - Все девочки взрослеют
— Джой…
Голос матери был сладким, как мед. Над дверцей появилось розовое платье с рукавами-фонариками. Я сдернула зеленое платье через бедра — оно затрещало по швам — и бросила его на дверь.
— Оставь меня в покое!
С каждым словом я швыряла на пол какой-нибудь предмет одежды: джинсы, блузку, левый ботинок, правый ботинок. Затем в одном белье я плюхнулась на усеянный булавками и ценниками пол и обхватила голову руками. Это она виновата во всем. Она виновата, что у меня здоровенные груди, что у меня такая ненормальная семья, что мне суждено навек остаться уродиной, которая не умеет ни говорить, ни одеваться. Мне даже не прикрыть свое уродство приличным платьем.
— Прости, — пробормотала мать через дверь.
— Ты меня не слушаешь, — обвинила я ее. — Ты никогда не слушаешь.
— Ладно, — примирительно произнесла она. — Пойдем в дизайнерские платья. Или в другой магазин. «Нордстром», «Ниман»…
— К черту! — бросила я, не открывая дверь и не двигаясь.
И тут я поняла, как ей отомстить.
— Я придумала! Купим лучше что-нибудь тебе.
С другой стороны двери повисло молчание.
— Вперед! В «Нордстром», «Ниман»…
Я натянула джинсы, надела через голову блузку.
— У меня уже есть все, что нужно, — ответила мать.
Мне даже не пришлось изображать ужас в голосе.
— Ты собираешься надеть что-то старое на бат-мицву своего единственного ребенка?
— Вообще-то да Черное платье. То, в котором была у Тамсини Тодда.
Я скорчила гримасу.
— А еще у меня есть прекрасный костюм, — добавила мать.
— Костюм, — саркастично повторила я. — Ты пошла бы в костюме на мою бат-мицву?
— Он прекрасный и к тому же почти новый. Я надевала его всего раз.
— Куда?
Я сунула ноги в ботинки и распахнула дверь. Мать опустила глаза.
— На шоу «Сегодня».
— То есть ему десять лет и его видел весь свет? Спорим, он черный? Он черный? Черный, да? — Я глядела на мать, пока та робко не кивнула. — Прибереги на случай похорон. Идем.
Я потащила мать в «Нордстром». Отдел больших размеров назывался «Анкор». Понятия не имею почему.
Мать тут же направилась к задней стене, где выстроилась армия черных костюмов.
— По-моему… — начала она.
Я не обратила на нее внимания и подозвала продавщицу, совсем как тетя Элль в Нью-Йорке.
— Здравствуйте. Я скоро стану взрослой. Моей маме нужно платье.
— Замечательно, — прощебетала продавщица.
Она была невысокой и пухлой, с широким розовым лицом и ярко-красной помадой в тон. Почему в отделы для полных нанимают непременно толстух?
— Что предпочитаете? — обратилась она к матери.
— Не знаю.
Мать ухватила рукав ближайшего платья и провела пальцами по блесткам, словно надеясь прочесть что-то важное, написанное азбукой Брайля.
— Секундочку. — Продавщица скрылась.
Мать стащила с вешалки кошмарное золотисто-красное одеяние с блестками и прижала к себе.
— Как тебе?
Я внимательно изучила.
— Бог обожрался мексиканской еды и блеванул на тебя.
— Спасибо, Джой. Очень мило.
Мать повесила модель на место, не глядя на меня.
Примчалась продавщица с полной охапкой одежды. Я выделила нечто из черного атласа с большим сверкающим ремнем из стразов и черное трикотажное платье с жакетом. Черное. Все черное. Черное с подплечниками. Как будто матери нужны подплечники. Как будто женщинам ее размера нужны подплечники.
Мать быстро взяла наряды и исчезла в кабинке. Мы с продавщицей секунды три смотрели друг на друга. Затем она заметила очередную бестолковую толстуху в отделе спортивной одежды и умчалась на помощь. Я постучала в дверь примерочной.
— Как дела? — сладким голоском поинтересовалась я.
— Хорошо, — приглушенно отозвалась мать.
Наверное, она натягивает одно из платьев через голову, пытаясь расправить подплечники.
— Будешь выходить или просидишь там весь день?
— Не уверена, Джой. По-моему, мой старый костюм прекрасно…
Я покрутила ручку. Заперто.
— Прекрати! — откликнулась мать.
Я прислонилась к двери, изучая ногти.
— Знаешь, что нужно? Красное платье, которое ты надевала на премьеру фильма Макси.
Я видела его на фотографии. У него были длинные пышные рукава и присобранный ворот. Мать завила волосы и закрепила на затылке. Она казалась… не красивой, конечно, но сияющей и счастливой.
— У меня его больше нет, — сказала мать.
— Неужели? Очень жаль. Такое милое платье!
Я была уверена, что она обманывает. Мать никогда ничего не выбрасывает. Платье наверняка по-прежнему упрятано в чехол и хранится в глубине шкафа. Рядом с волшебным серебристо-розовым, отобранным у меня.
Мать открыла дверь. На ней была та же одежда, в которой она пришла.
— Ничего не понравилось, — заявила она.
Я ухмыльнулась.
— Может, другой лифчик поможет?
Мать снова покачала головой, распрямила плечи, тяжело вздохнула и повела меня обратно в «Мейси». За следующие два часа в отделе дизайнерских платьев она отвергла чудесное платье цвета слоновой кости (слишком короткое) и прекрасное фиолетовое платье (слишком открытое). Мы сошлись лишь в одном: ее тошнит от меня не меньше, чем меня от нее.
Домой мы возвращались в гробовом молчании. Мать заехала в гараж и закрыла дверь. Мы сидели в тусклом помещении, пропахшем моторным маслом. У стены стояли наши велосипеды. В углу — старые мамины санки, подписанные маркером. С ржавых полозьев свисали лохмотья паутины. Кажется, я видела эти санки на снимках у бабушки Энн. Мама и тетя Элль в одинаковых комбинезонах сидят на санках на вершине холма, а дедушка готовится их подтолкнуть. Я вспомнила его негромкий низкий голос на кассете. «Обе мои девочки — настоящие красавицы».
В доме я прошла за матерью на кухню. Она достала из холодильника кошерного цыпленка, морковку, сельдерей и свежий укроп — все, что нужно для цыпленка в горшочке. Я его обожаю. Наверное, с утра она съездила за продуктами. Собиралась отпраздновать покупку моего праздничного платья. Хотела меня порадовать.
Я с трудом сглотнула.
— Мама.
Слово «мама» далось мне нелегко. В последнее время я редко называю ее мамой, даже мысленно. Называю просто «она». «Она сказала». «Она сделала». «Она мне не разрешит». «Она позорит меня каждый раз, открывая рот».
Мать достала из ящика рядом с плитой сине-белый глиняный горшок, принесла лук и чеснок из кладовки.
— По моим расчетам, — начала она, уставившись на продукты, — ты будешь ненавидеть меня три года. Максимум четыре. И я всерьез советую приберечь немного на старшую школу и колледж.
