Николас Спаркс - Дальняя дорога
Состарившись, я превратился в невидимку. Даже когда я наполнял бак бензином – в результате чего и заблудился, как я теперь понимаю, – женщина за прилавком смотрела не на меня, а на парня в джинсах. Я стал тем, кем так боятся стать молодые люди – очередным безымянным стариком, дряхлым, разбитым, которому нечего предложить миру.
Мои дни утратили смысл, превратились в череду простых фактов и еще более простых радостей. Я ем, сплю, думаю о Рут, брожу по дому и смотрю на картины, а по утрам кормлю голубей на заднем дворе. Мой сосед жалуется. Он утверждает, что птицы – летающие разносчики заразы. Возможно, он прав, но он срубил роскошный клен, который стоял на границе наших участков, только потому что устал сгребать листья. Поэтому я не особенно склонен доверять его суждениям. В любом случае мне голуби нравятся. Нравится их нежное воркование, нравится смотреть, как они качают головками, когда клюют зерно.
Конечно, большинство людей сочтут меня отшельником. Так сказала и та журналистка. Хоть я и не люблю это слово и то, что под ним подразумевают, в статье, которую она написала, есть доля правды. Я вдовец, без детей и, насколько мне известно, без родственников. Мои друзья, не считая поверенного Гоуи Сандерса, давно скончались, и после волны интереса в прессе, вызванной статьей в «Нью-йоркере», я почти перестал выходить из дома. Так жить проще. Но частенько я задумываюсь, не зря ли согласился побеседовать с журналисткой. Зря, наверное, но когда Дженис – или Джанет, уже не помню точно – без предупреждения появилась на пороге, ее темные волосы и разумные глаза напомнили мне о Рут, и в следующее мгновение она уже стояла в гостиной. И не уходила шесть часов. До сих пор ума не приложу, откуда она узнала про коллекцию. Может быть, от какого-нибудь перекупщика с севера – сплетничают они хуже школьниц, – но я, во всяком случае, не стал винить Дженис в произошедшем впоследствии. Она выполняла свою работу, и я мог бы ее выгнать, но вместо этого предпочел ответить на вопросы и позволил сделать фотографии. Когда журналистка ушла, я тут же о ней позабыл. А через несколько месяцев какой-то писклявый молодой человек, назвавший себя сверщиком из журнала, позвонил, чтобы проверить информацию. Я наивно ответил и на его вопросы – и несколько недель спустя получил по почте небольшую посылку. У Дженис хватило ума прислать мне экземпляр журнала, в котором напечатали статью. Разумеется, я взвился. Я выбросил его, как только прочитал, но потом остыл, достал из мусорной корзинки и прочел еще раз. Теперь, конечно, я понимаю, что журналистка была не виновата – она просто не поняла то, что я пытался до нее донести. В конце концов основной интерес большинства людей заключался в коллекции.
Это случилось шесть лет назад, и моя жизнь перевернулась с ног на голову. На окнах появились решетки, двор обнесли забором. Я установил охранную систему, и полицейские начали проезжать мимо моего дома как минимум дважды в день. Посыпались телефонные звонки. Звонили журналисты и продюсеры. Некий сценарист, обещавший вывести историю коллекции на большой экран. Несколько юристов. Двое, называвшие себя дальними родственниками со стороны Рут. Совершенно посторонние люди, решившие попытать счастья и надеявшиеся на подачку. В конце концов я просто отключил телефон, потому что все они мерили искусство исключительно деньгами.
Никто из них так и не понял, что дело не в деньгах, а в воспоминаниях, связанных с картинами. Если у Рут были письма, которые я ей писал, то у меня – картины и воспоминания. Когда я вижу полотна де Кунинга, Раушенберга и Уорхола, то вспоминаю, как Рут обнимала меня у озера. Увидев Джексона Поллока, я заново переживаю нашу первую поездку в Нью-Йорк в 1950 году. На полпути мы заглянули в Спрингз, деревушку на Лонг-Айленд, вблизи Ист-Хэмптона. Стоял прекрасный летний день, на Рут было желтое платье. Ей тогда исполнилось двадцать восемь, и с каждым днем она делалась все прекрасней – и от Поллока это не ускользнуло. Не сомневаюсь, именно элегантный облик моей жены вынудил его впустить в студию двух незнакомцев и в конце концов совершить исключительный поступок – продать Рут недавно законченную картину. В тот же день, когда мы возвращались в город, то остановились в Уотермилле, в небольшом очаровательном кафе с потертыми деревянными полами, залитыми солнцем. Хозяин провел нас к шаткому столику во дворе. Рут заказала белое вино, легкое и сладкое, и мы пили его, глядя на пролив Лонг-Айленд. Дул легкий ветер, погода была теплая, и, наблюдая за проплывавшими вдалеке судами, мы вслух размышляли, куда они могут направляться.
Рядом с картиной Поллока висит работа Джаспера Джонса. Мы купили ее в 1952 году – летом, когда Рут отрастила волосы. В уголках глаз у нее стали появляться первые тонкие морщинки, придавая лицу особую женственность. Утром мы стояли на крыше Эмпайр-стейт-билдинг, а потом, в тихом номере отеля, несколько часов занимались любовью, прежде чем Рут наконец уснула у меня в объятиях. А я не мог спать. Я смотрел на жену, наблюдал, как тихонько поднимается и опускается ее грудь, и наслаждался теплом прекрасного тела. В полумраке комнаты, глядя на рассыпавшиеся по подушке волосы Рут, я то и дело задавался вопросом: кому еще повезло так, как мне?
Вот почему я брожу по дому поздними вечерами. Вот почему я не продал ни единой картины. Исключено. В этих полотнах и красках – мои воспоминания о Рут, каждая картина – глава книги нашей совместной жизни. И для меня нет ничего более драгоценного. Кроме картин, ничего не осталось от женщины, которую я любил больше жизни, и я буду смотреть на них и вспоминать Рут, пока мои глаза не закроются навеки.
Рут иногда участвовала в моих ночных блужданиях, потому что и ей нравилось уноситься в прошлое. Она тоже любила вспоминать и рассказывать, хотя никогда не сознавала, что героиней всех этих историй была она сама. Рут держала меня за руку, пока мы бродили по комнатам и ликовали, воскрешая прошлое.
Брак дал мне огромное счастье, но в последнее время я только и делаю, что грущу. Разумеется, любовь и трагедия идут рука об руку, одной без другой не бывает, и все-таки порой я думаю, что это несправедливо. По-моему, человек должен умереть соответственно тому, как он жил. Пускай в предсмертную минуту его окружают и утешают те, кого он любил.
Но я уже знаю, что на смертном одре буду одинок.
Глава 18
София
Следующие несколько недель были одним из тех редких и удивительных периодов, которые наводят на мысль, что лучше не бывает. София слушала интересные лекции и получала отличные отметки, и пусть даже ей не написали из Денверского музея, куратор порекомендовал девушку на практику в Музей современного искусства в Нью-Йорке. Ей предстояло собеседование на рождественских каникулах. Заработать денег на этой работе София не ждала, и скорее всего пришлось бы ездить поездом из дома, если бы ее взяли, но… Музей современного искусства! Даже во сне она не мечтала туда попасть.
