Анатолий Чупринский - Лихоманка
И окружающие возрадуются. Поговорят, поговорят и успокоятся. И все всё забудут. Так будет лучше. Для всех и каждого.
В том, что окружающие, соседи, знакомые, все, кто хоть мало-мальски знаком с ним и с Машенькой уже давно в курсе дела, Шагин ни секунды не сомневался. Вокруг не глупцы и не слепые. На этот счет он не питал ни малейших иллюзий.
Достаточно вспомнить последний разговор с ее отцом Александром Чистовским. Александром Первым, как называл его Шагин. Старший сын Чистовский тоже носил имя Александр.
Стало быть, Александр Первый и Александр Второй.
В тот вечер Чистовский твердой поступью бывшего спортсмена десятиборца зашел к Шагину. Разогреть на шагинской газовой плитке свой традиционный ужин, борщ с огромными кусками мяса. Весь день в поселке не было электричества, и дачники страдали неимоверно. Особенно те, у которых не было газовых баллонов. У всех потекли холодильники, большую часть продуктов приходилось выбрасывать.
— Слышал! — с порога начал Александр, грохая на хилую туристическую плиту Шагина огромную кастрюлю с борщом.
— Этот придурок Федорищев совсем спятил! На малолетке женился! Ему шестьдесят, ей восемнадцать! Теперь глотает пачками «Виагру».
— Придурок, — легко согласился Шагин.
Намек он понял. И решил подыграть озабоченному отцу. По возможности успокоить. Речь, безусловно, шла о дочери, не о каком-то там Федорищеве.
Василий Федорищев был их общим знакомым, очень популярным журналистом международником. Знаменит был по всей Москве не своими репортажами из горячих точек. Совсем другим. Основным талантом Федорищева была уникальная способность выбирать себе каждое десятилетие новую жену. В нужное время он оказывался в нужном месте и мгновенно охмурял очередную дочку очередного большого начальника. Так было в советские времена.
В эпоху озверелого либерализма и поголовной рыночной демократии вкусы его изменились. Он моментально переключился на дочек олигархов. Причем каждая последующая жена оказывалась моложе предыдущей ровно на десять лет.
Такая вот наблюдалась закономерность.
Осведомленные московские тусовочные дамы подсчитали, Федорищеву осталась ровно одна жена. Поскольку сейчас ему шестьдесят, очередной избраннице двадцать. Стало быть, последняя будет десятилетней, как у персидского шаха.
— Если мою Машку какая-нибудь сволочь… — мрачно пробормотал Чистовский.
— У тебя что, Эдипов комплекс? — нейтрально спросил Валера.
Он демонстративно вел себя так, будто это его совершенно не касается. Будто разговор идет о жизни вообще. Так, на отвлеченные абстрактные темы. Надо же о чем-то говорить, пока греется борщ.
— Никакой к чертовой матери не комплекс! — рыкнул Чистовский, помешивая половником в кастрюле.
— Машенька уже вполне взрослый самостоятельный человек, — невозмутимо возразил Шагин.
— Она ребенок! — отрезал сосед.
И надолго замолчал, уставившись сквозь стекло террасы куда-то в пространство.
Шагин тоже молчал. Присел на стул, достал трубку, тщательно по всем правилам набил и с удовольствием закурил.
Лично он давно убедился, девушка в семнадцать лет, отнюдь не ребенок. Вся классическая русская литература тому пример.
— Если кто мою Машку тронет, убью! — в пространство объявил Чистовский.
— И правильно сделаешь, — согласился Шагин. — Все тебя поймут и одобрят. Я в первую очередь.
Чистовский бросил на него быстрый, как укол шпаги взгляд. Шагин и этот взгляд выдержал. Сосед еще больше помрачнел.
Валера Шагин невозмутимо курил. И на челе его высоком не отражалось ничего. По крайней мере, так считал сам Шагин.
— А этот Федорищев совсем с ума спятил. Его надо кастрировать.
— Верно! — подтвердил Шагин.
Оба опять вернулись к общему знакомому.
Короче, в тот вечер, пока разогревался борщ, Александр Чистовский и Валерий Шагин дуэтом, перебивая друг друга, клеймили всех знакомых и друзей, сменивших пожилых жен на молоденьких девиц. Осудили эту подлую западную дурацкую моду. И сошлись на том, что в их возрасте превращаться в старых козлов неприлично.
Нехорошо и даже преступно.
— Борщ будешь? — уходя, спросил Чистовский.
— На ночь? — сморщился Шагин. — Это самоубийство.
— Самоубийство в наше время засыпать голодным!
На чем и разошлись.
Шагин намек понял. Надо быть полным идиотом, чтоб не понять. Иначе, с какого перепуга весь этот разговор о Федорищеве? Понял также, теперь он в положении сапера. Один неверный шаг и грянет буря. С непредсказуемыми последствиями.
Где-то на даче в кабинете Чистовский хранит самый настоящий револьвер. То ли, чешского, то ли, израильского производства.
Если Шагин сделает еще хоть один шаг навстречу Машеньки, если он…
Александр Чистовский и пальнуть может. За ним не заржавеет.
— Борщ будешь?
Феликс Куприн слыл среди обитателей писательского поселка барахольщиком. И не без оснований. Сердце его всегда учащенно билось при виде выброшенного на общую свалку старого холодильника, пылесоса или телевизора. Маленького роста, щуплый, подвижный, с большой седой окладистой бородой, Феликс внешне смахивал на уменьшиную копию Льва Толстого. К писательской среде сам Куприн не имел никакого отношения. Хоть и носил вполне писательскую фамилию. Когда-то в конце пятидесятых он окончил Институт Востоковедения. Среди сокурсников были: Женька Примаков, (каждый знает, до каких высот поднявшийся спустя несколько десятилетий) и Юлька Лямпус, впоследствии, знаменитый журналист, писатель и сценарист Юлиан Семенов.
«Не думай о секундах свысока!».
Феликс Куприн мнил себя в поселке Ответственным. С большой буквы. И хотя в правление его не выбрали, а до председателя товарищества ему было еще плыть и плыть, личную сопричастность он ощущал постоянно. Феликсу до всего было дело. И все дачники воспринимали это как данность.
«Эх, где же вы, дни любви-и!» — напевал почему-то в маршеобразном варианте «Элегию» Масне Куприн, направляясь в тот поздний вечер на общую свалку писательского поселка.
Дело происходило уже спустя две недели после той ослепительной вспышки вольтовой дуги у калитки дачи Валерия Шагина.
С «Элегией» в жизни Феликса были связаны исключительно знаковые события. Под нее он познакомился с будущей женой Дорой в гостях у приятеля сокурсника. Почему-то именно под нее им, молодым специалистам вручали дипломы об окончании института в уютном актовом зале. Ее бесконечно крутили через динамики в советском посольстве в Корее, где Куприн прослужил переводчиком целых четыре года. Лейтмотив жизни, одним словом.
