Галина Щербакова - ...По имени Анна
Приехав в Москву, я как-то быстро устроилась в технический отдел управления городским транспортом – меня была еще московская прописка. Самый беспокойный отдел: все ломалось, все сходило с рельс, все горело. Службы спасения как таковой еще не существовало. Зато была я с двумя-тремя рабочими и машиной с краном. Элементарная аварийка, в которую никто не хотел идти. А я мечтала, идя в управление, о каких-то новых инженерных идеях, о двухэтажном троллейбусе, например. Но оказалось, молодая и энергичная девица нужна была для работы грубой, а подчас и неподъемной. О беременности своей я молчала. Кто бы меня такую взял? Я боялась идти к врачу, чтобы не было утечки информации. Тем более что я чувствовала себя хорошо и все собиралась сходить к Фимке.
Тут интересно, почему я этого не сделала, почему с ходу, вернувшись в Москву, не пошла в институт. Теперь понимаю – ничего бы это не изменило. И не надо думать, что сидело во мне оскорбленное самолюбие там или гордыня. Нет и нет! Меня останавливал тот самый обсмеянный не то задний ум, не то шестое чувство-предвестие, но определенно что-то очень нематериалистическое. И я наплела себе вот что. Я хочу появиться перед ним во всеоружии удачи. Я работаю в Москве. У меня все замечательно. Так, в сущности, и было. По невероятному везению, может, даже по чьему-то недогляду – спасибо управлению – мне сразу дали хорошую комнату в их ведомственном доме – случай почти фантастический. Светлая, теплая, второй этаж, и всего одна соседка, пенсионерка баба Груша, которая почти пятьдесят лет водила трамвай по самому длинному в Москве маршруту. Соседом у нее до меня был водитель трамвая, тоже старик. Жили они семьей, но неофициально, собирались умереть вместе, взявшись мокрой рукой за оголенный провод. Но старик умер скоропостижно легкой смертью в их семейной постели, а так как лицевой счет на комнату у него был свой, то ее полагалось отдать нуждающемуся. Баба Груша не возражала, она жалела бесквартирных. Она только боялась пьяниц, хоть женщин, хоть мужчин, и детей-подростков, которые баловались в подъезде, поджигали почтовые ящики и вообще делали много такого, от чего баба Груша приходила в некоторое остолбенение, потому что в ее детские годы такого не было даже в воображении.
Она мне обрадовалась. Молодая, как выяснилось, непьющая и без детей. Я ей ничего не сказала. Мне хотелось ребеночка, а чтобы сохранить работу и тем самым комнату, я решила, что буду скрываться до последнего. От меня большой остались широкие вещи, значит, у меня впереди есть месяца четыре, чтоб доказать, как не зря меня взяли и как правильно будет сохранить меня на службе. Исподволь я обольщала бабу Грушу как возможную няньку.
Вернувшись из Калязина, я не пошла к Ефиму еще и потому, что была все-таки обида, что он не дождался тогда «скорой», а потом не нашел оставленные мною следы. Но главное, конечно, – надо было ухватить работу. Что я без нее? Нищая. Получалось, что страсть ли, любовь ли – жизнь того в расчет не принимала. Аварийка была важней и надежней. Хотя каждую секунду я думала о Фимке, хотела его, но, видимо, слишком осторожен был мой задний ум. Киплю, киплю, но не выплескиваюсь. Когда же у меня все устроилось, я пошла в институт.
Накануне я привела комнату в товарный вид. От покойного деда остался не востребованный Грушей стол, одностворчатый гардероб и диванчик с поднятым изголовьем, но без спинки. Груша не пожалела и оставила мне веселенькие занавесочки на окне и дала скатерть под цвет им с бахромой, которую называла «махромой», потерявшей вид из-за частых стирок. «Ты ее срежь». Но я расплела склеившиеся косички «махромы», подровняла, и мне стала нравиться моя комната, теплая, тихая, с желтым крашеным полом.
«Фимка, – скажу я ему, – не крутись по углам, а переезжай ко мне». Про ребеночка я скажу, когда он поселится, мы с ним хорошо полюбимся, и я так, между прочим, замечу: «А помнишь, как в одеяльной комнате ты лихо успел до приезда «скорой»? От того кайфа у меня кое-что осталось».
Я поехала в институт к концу занятий, заходить на факультет не стала – я была в робе, как бы с работы, а на самом деле она у меня была одна на все про все.
Стояла так, чтобы видеть всех, но чтоб самой на глаза не попасть. Высыпал Фимкин курс. Его не было. Я пошла за его однокурсницей, обошла стоящий трамвай и вышла, будто так и надо, ей навстречу.
– Привет!
– Привет! Не смотри на меня так. Я с работы. Я лучший чинщик московского транспорта. Как альма-матер?
– Видишь, стоит.
Я понимала, что девчонка знает меня на е-два е-четыре и несколько обескуражена моим явлением.
– Фимка был в институте? – спросила я. – У меня к нему дело.
– Фимка? – девчонка наморщила лобик. – Штеккер, что ли? Так он эмигрировал уже пару месяцев как… Собралась еврейская компания и спрыгнула с родины-матери.
Я очень хорошо представляю «морду своего лица» в тот момент. Как я открыла рот от потрясения, а потом творила из этого распахнутого рта некую улыбку удивления. Справившись с этим («Ну, дают ребята!»), я сощурила глаза, как бы ехидно, а на самом деле боялась, что разревусь, и сказала:
– Значит, дела у меня к нему нет. – И пошла, виляя задом, чего, по правде сказать, делать не умела. Но я именно так представляла себе правильную демонстрацию полного, какого-то надмирного равнодушия ко всему. Почему я решила, что задница в этом деле самое то?
За киоском я свернула в какую-то подворотню и там уже разревелась. Прямо скажу, это был бурный, но недолгий рев, перешедший в гнев и презрение. До свидания ты мог, сволочь, сказать? У тебя были все мои координаты. Мы почти год были вместе, ты кормился с моей руки, ты погружался в меня и так скрипел зубами, что выплевывал зубное крошево. Ты уходил и возвращался тут же, на ходу снимая штаны. «Не могу терпеть. Ты меня тянешь назад». И ты, гад, говорил, что такой, как я, женщины просто не может быть, что такую слепил бог исключительно для тебя. «Не давай никому! – шептал, грызя мое ухо. – Убью». Когда это было? Ну, скажем, полгода тому. Куда это могло деться, Фимка? Если у меня не делось, если моя плоть все помнит и горит?
Я молодец. Я взяла себя в руки. Израиль – не Мытищи. С ходу не отыщешь.
На другой день я пошла к платному гинекологу. Он сказал, что у меня около четырех месяцев. Ребенок нормальный. Мне не показана тяжелая работа. Я ответила, что я инженер, начальствую, а не таскаю рельсы. И стала жить осторожно, мысленно холя и нежа брошенное отцом дитя. Фимку я не просто перечеркнула, я залила его чернилами, гада такого.
На девятое мая народ собрался попраздновать дружным коллективом. У меня пять с половиной. Но живот пока еще можно скрывать. По случаю премии я купила себе костюмчик из джерси. Юбка на широкой резинке, а пиджачок прямой, с красивыми отворотами. Он, конечно, поблескивал дешевой ниткой, но яркая косынка сделала свое дело. И туфли были неплохие, на небольшом каблучке с застежкой крест накрест. В общем, я сама себе в большом зеркале понравилась. И мужики на меня глаз навострили. Или вострят только уши?
Задача у меня была простая – из одного действия. Найти и охмурить хорошего дядьку и женить на себе. Я не могла допустить слез мамы: дочь – мать-одиночка, ребенок неизвестно от кого. Я холодела от мысли, как буду выходить из роддома одна и меня будут встречать заранее поддатые мужики из моей бригады. Конечно, можно было сговориться, чтобы кто-нибудь сыграл роль счастливого папаши, но мне отца для ребенка хотелось даже больше, чем мужа для себя. Чтобы все было по-настоящему. И я готова была на все. Даже за деньги. Даже за безногого холостяка с подколотой булавкой штаниной (видение из какого-то послевоенного фильма). Ужас! Но этот вариант мне, пожалуй, нравился больше. Была надежда хорошего отношения из благодарности. У меня изъяны, у него – изъян. Вместе может получиться арифметика, два скрещенных минуса дают плюс.
Баба Груша, с которой я не говорила на эти темы, как-то посмотрела на меня сбоку и все поняла. Я разревелась как белуга – даже не подозревала, сколько во мне накопилось слез – рассказала ей все, полила дерьмом Фимку, жида проклятого, и получила от нее не то чтобы психотерапевтический урок, просто кусок опыта жизни, живущий где-то внутри Груши, не просясь наружу. А потом вдруг на̀ тебе: вышел…
Благая весть от Груши
– Ты – женщина, и тебе положено рожать. Значит, родишь. Насчет евреев. Ты что, думаешь, русский не мог сделать ноги или там татарин? Сама же легла на спинку. Не силком валили. Он тебя замуж звал? Нет. У вас у обоих загорелась плоть. Еврей не еврей – тут без разницы, когда горит. Только у Фимки твоего был шанс спрыгнуть с тебя, а баба всегда остается на спине. Ну, а возьми русского Ивана. Рванул бы он на Колыму, а это подалее Израиля будет, что бы изменилось? Какие слова кричала бы? Ты бы его всю жизнь искала с алиментами, а он бы от тебя давал стрекача. Изошла бы злобой и ненавистью, что дело предпоследнее перед убийством души.
