Марина Вольская - Четыре с половиной холостяка
Минут через сорок мы с Альбинкой были уже у меня дома.
– На полтинник до получки вы не проживете, – сказала я и выдала подруге триста рублей денежными знаками и пару севших бюстгальтеров для Сонечки, которой уже ни много ни мало, а целых семнадцать лет, и скоро будут уже и все восемнадцать.
Подруга тут же упаковала белье, деньги упрятала в дешевенькое портмоне и раз сто кряду пробормотала: «Я сразу же отдам с получки, ты же знаешь…», обжигая меня абсолютно голодным взглядом.
– Сонечку-то хоть кормишь? – спросила я.
Альбинка кротко кивнула. Вот эту ее кротость я ненавижу! Сегодня она меня возмутила особенно сильно, и я даже начала совершенно неприлично кричать:
– И какого черта тебе сдался Дюбарев? Этот самопальный даугавпилсец! Этот фальшивый новгородец! Из-за него ты как-нибудь обречешь Сонечку на голодную смерть!
– Что ты такое говоришь, Наташа? – ужаснулась Альбинка.
– А нечего уходить от вопроса! – продолжала я свое наступление. – Отвечай, когда тебя спрашивают: зачем тебе эта объедающая вас с дочерью бройлерная петушатина?
– Не знаю… Я, может быть, еще немного люблю его, – просто ответила подруга.
Я тут же растеряла весь свой боевой пыл и уныло спросила:
– Чего же тогда разводилась?
– Измены и брак несовместимы, – изрекла она, и ее бледный профиль показался мне похожим на слепок с головки античной богини.
– А с какой моралью совместимо то, что между вами происходит сейчас? – все-таки спросила я.
– Мы оба свободные люди, а потому ничего аморального между нами не происходит.
Мы немного помолчали, доедая наскоро сварганенную мной яичницу с колбасой, а потом я сказала:
– Знаешь, Альбинка, мне тоже хочется влюбиться. А то, чувствую, жизнь зря проходит…
– Влюбиться – это легко, – ответила она, собирая кусочком хлеба остатки яичницы.
– Да ну?! – удивилась я как можно ядовитее.
– Конечно, нетрудно. Это у женщины в природе заложено. А вот любить, Наташа, очень тяжело… – И она горько вздохнула.
– Чтобы полюбить, все-таки для начала стоит влюбиться.
– Есть вариант?
– Целых четыре с половиной!
Теперь уже Альбинка воскликнула (только без всякого яда в голосе):
– Да ну?!
– Если хочешь, могу тебе кое-кого уступить по дружбе. Есть один – очень здоровый, хотя и половина. В два счета отучит Дюбарева к тебе шляться.
Всякая другая женщина непременно спросила бы, что это еще за половина, верно? А Альбинка – нет! Она сказала совершенно другое:
– А я хочу, чтобы ко мне шлялся хоть кто-нибудь! Неужели ты, моя подруга, до сих пор этого не понимаешь?!
– Не понимаю! Представь себе! Если бы кто-нибудь другой шлялся, так я ни слова не сказала бы. А этот… Уже восемнадцать лет ничего не понимаю! Ну что в нем хорошего? Анемичный, нездоровый вид, желтый кок на голове… Или… – я вплотную придвинулась к подруге, – или он очень хорош в постели, а? Половой гигант? Что-то ты мне никогда этим не хвалилась!
Альбинка покраснела сразу всем лицом, шеей и даже тонкими ручонками.
– Неужели попала в точку? – всплеснула я руками. – Ну-ка поделись! Правда, что-то с трудом верится…
– То, на что ты намекаешь, – не главное, – дрожащим голоском ответила Альбинка. – Хотя и немаловажно. Я все-таки женщина…
– Ты?! Женщина?! – Я решила добить подругу окончательно. – Да ты погляди на свои сивые волосенки! На свой рыбий рот! На эти абсолютно голые глаза! Хотя бы с получки отслюнявила себе на тушь и помаду!
– Мне все это не идет…
– Кто сказал тебе такую глупость?
– Рома…
– Ах, Рома! Тогда ясно! Твой Рома хочет, чтобы ты выглядела серой молью, на которую никто никогда не позарится. А он будет к тебе приходить, когда захочет, и пить из тебя кровь вместе со всеми остальными соками. Вурдалак!
– Ты, как всегда, все преувеличиваешь, Наташа!
– Я преувеличиваю? Да я еще и преуменьшаю! Все, надоело. Сейчас я займусь тобой вплотную. И не думай сопротивляться, не то отберу свои бюстгальтеры и триста рублей до зарплаты. Раздевайся! Мигом!
– Зачем? – Альбинка вскочила с табуретки и хотела спастись от меня бегством, но я быстро перекрыла ей путь к отступлению собственным телом.
– Затем! Красить тебя буду. В цвет баклажана!
– С ума сошла!
– Вот именно – сошла. Потому что себе купила и от себя отрываю. Цени, подруга!
И, держа под прицелом коридор, чтобы подруга не сумела улизнуть, я быстро юркнула в ванную, откуда так же мгновенно выскочила с яркой коробочкой в одной руке и со старым полотенцем наперевес – в другой. Испуганная Альбинка так и стояла посреди кухни. Я же говорила: с ней сюсюкать нельзя. Ее надо брать оголтелым напором. Что, кстати, хорошо усвоил и паленый прибалт Дюбарев.
Радикальный баклажан оказался в самый раз. Блеклое Альбинкино лицо приобрело молочную матовость мраморной статуэтки. Подходящую по тону помаду пришлось выковыривать спичкой из старого тюбика, который я уже хотела выбросить. Накрашенные ресницы придали облику подруги классическую законченность.
– Нет! Ты не женщина! – заявила я, отстранившись от своей модели.
– А кто? – опять испугалась Альбинка, и ее щеки окрасил нежнейший румянец в тон радикальному баклажану.
– Ты… ты просто… японская икебана! – наконец нашла я подходящее сравнение. – Пошли к зеркалу!
Окинув взглядом собственное отображение, Альбинка произнесла нечто среднее между «ух ты!» и «не может быть!», что прозвучало примерно так:
– У-у-у-ух-х-х… не… м… бы-ы-ыть…
После этого подруга перевела взгляд на меня, и ее свеженакрашенные глаза наполнились готовой пролиться в любой момент влагой. Я ее понимала. Поплакать было над чем. Вернее, над кем. На фоне баклажана и моей старой помады, так удачно расположившейся на Альбинкиных губах, я выглядела той самой серой молью, которой я ее только что обзывала. Посудите сами, на что похож мой портрет:
а) отросшая бесформенная стрижка;
б) темные корни и рыжеватые посеченные концы волос;
в) бледные губы, ибо помада была съедена вместе с яичницей; и наконец
г) потекшая тушь с правого глаза, в который попала вода, когда я смывала с Альбинкиных волос краску.
В общем я сейчас рядом с преобразившейся подругой напоминала в лучшем случае несчастную Золушку, собравшую свою сестрицу на бал и готовящуюся к переборке семи мешков фасоли.
– А как же ты? – простонала верная и добросердечная Альбина.
Честно говоря, про себя я тоже поняла: эдаким убожеством дальше жить нельзя, иначе ни один из образцов холостяцкого списка не только не клюнет, но еще и плюнет в след.
Весь следующий день Валерий Георгиевич Беспрозванных пытался от меня улизнуть, чтобы не писать со мной письмо сетевикам. Сначала он сбежал в цех, будто бы для переговоров со станочниками. Потом принялся переставлять драйверы на своем компьютере, который якобы без конца зависал. После этого минут на сорок он сам завис на телефоне, жидко перебраниваясь с заказчиками на предмет сметы затрат и премиальных за законченный этап работы по договору. В конце концов, мне это надоело, и я решила взять быка за рога. То есть Беспрозванных – за жабры.
