Анна Яковлева - Птичка над моим окошком

Вдруг парень из аптеки – ее мужчина?

Хрипы в легких сменил старческий букет: паркинсонизм, болезнь Альцгеймера в начальной стадии и гипертония второй степени. Ветеран-фронтовик Анисимов, идентифицировала Августа.

Белые кустики бровей делали деда похожим на Николая Рериха, только бороды не хватало. И мудрости: дед категорически возражал против старости, требовал каких-то чудодейственных процедур и лекарств.

Неожиданно от ветерана к Августе перебросился невидимый мостик, тяжесть на сердце приобрела конкретные очертания: Данька.

– Одну минуту, – предупредила медсестру Августа, вышла в коридор и устремилась в самый конец, туда, где находился туалет с дискриминирующей табличкой: «Служебный».

Когда Данька болел, когда двойки хватал или друзей сомнительных таскал в дом, беспокойство о брате застревало во внутренних органах и подтачивало Августу, как солитер.

Любашка – та заявила еще лет десять назад:

– Мужской твердой руки Даньке не хватает.

Диагноз со временем многократно подтвердился, но сегодня твердой руки явно не хватало не Даньке, а ей.

Сегодня она во время занятия унижала брата, получая от этого какое-то болезненное удовольствие, будто мстила всем мужчинам, начиная с отца.

Занятия классической музыкой призваны были не столько облагородить, сколько отвлечь Даньку от пагубной тяги к гитаре, компьютерным играм и улице.

То ли Августа была плохим педагогом, то ли дело было в наследственности, но пока все было наоборот: тяга к гитаре, улице и компьютеру только усилилась, а любви к высокому не наблюдалось.

Как обычно, после ссоры Ава ненавидела себя за несдержанность, стыдилась и задавала себе вопрос: что такого сложного – сдержать эмоцию, если знаешь механизмы возбуждения и торможения? Как ни старалась Августа воспитывать свою волю, все равно быстро теряла над собой контроль и тормозить сразу не умела.

– Мама меня никогда бы из-за этой фигни не ругала, – усугублял Данька. Упрямая макушка с вечно примятым со сна вихром и ссутулившаяся спина выражали недетское горе.

– Распрями плечи, – повышала голос Августа, чувствуя, как сердце заходится от острой жалости к сироте.

Насчет матери – это была неправда. Мать ругала Даньку и за меньшее, и даже рукоприкладствовала, но теперь это не имело значения.

… Вынув из кармана ключ, Августа вставила его в английский замок, спряталась за дверью с табличкой «Служебный», достала мобильную трубку и набрала домашний номер.

С самого начала она была против брата. Данька был позорным пятном на ее биографии. Страшно вспомнить – она стыдилась матери, пока та носила его.

Августа протестовала против его рождения, против его власти над матерью, против робких попыток понравиться сестре. Шестнадцатилетняя барышня игнорировала младенца и чем старше становилась, тем равнодушней относилась к брату.

Все изменилось, когда маму придавило лесом на складе древесины. На поминках вдруг пронзила простая мысль, что ближе Даньки у нее никого нет.

Потом началась полоса мрака. Она – интерн, зарплата – пятьдесят процентов оклада. Уговорила Ильина – завполиклиникой – устроить ее уборщицей. И тут ей досталось полставки, будто чья-то злая воля решила ополовинить все, что было предназначено Августе судьбой.

От безысходности дала объявление об услугах медсестры и бегала, ставила уколы. Мелькали чужие дома, этажи, квартиры, чужие зады. Даже курить бросила из экономии.

Так и жили: на пенсию по потере кормильца, на зарплату интерна, на полставки уборщицы и на приработок от уколов. До сих пор Августа не была уверена, что они выжили.

И сестринская любовь в несколько искаженном виде, отравленная беспокойством и виной, пробудилась. Правда, ей было легче обидеть, чем приголубить Даньку. Будто внутри ее висел амбарный замок, запирающий нежные чувства.

– Алло? – ожила наконец трубка.

Ава вздохнула: все как всегда – оторвала Даньку от компьютера.

– Чем занимаешься?

– На улицу собираюсь, – ответил обиженный ломкий голос. Ларингит, не поддающийся излечению, на поверку оказался мутацией.

– Обедал?

– Еще нет.

– Не забудь ключ. Я сегодня поздно.

– Что я, маленький?

– Обедай давай, а то опять сломя голову унесешься и второе не съешь.

– Успею. – Данька всегда злился на ценные указания.

– Вчера и позавчера не съел. Интересно, кому я готовила?

– Да понял я, понял.

– И не злись.

Августа честно пыталась дружить с младшим братом, пыталась выстроить симбиотические отношения, при которых шансы на выживание, как известно, увеличиваются, но разница в возрасте, ответственность за Даньку и занятия музыкой были плохим фоном для симбиоза – в доме дня не проходило без стычки.

Втайне Августа лелеяла мечту воспитать Даниила идеальным мужчиной. Таким, какого не встретила она сама: с крепким здоровьем, легким на подъем и с чувством юмора, мужественным, нежным, чутким, умным, заботливым. Что еще?

Хозяйственным, само собой, умеющим готовить, любителем сюрпризов и розыгрышей. И знаменитым.

Пока не удалось реализовать ни один из пунктов, кроме последнего. Данька рос угрюмым и раздражительным, из ванной его было не выкурить, убирал за собой через пень-колоду, готовить обалдуй не умел, а если брался, устраивал пепелище. Мнение о сюрпризах у них тоже не совпадало. Данька, например, лучшим из розыгрышей считал дохлую мышь в тапке. В ход также шли лягушки, пауки, жуки, гусеницы, ночные бабочки (ночные бабочки особенно), богомолы – мужественно вынесшая практику в морге, Августа до дрожи, до обморока боялась насекомых.

С музыкой тоже пока не получалось. Брат подбирал мелодии на слух, но к музыкальной грамоте испытывал стойкое отвращение и, проведя час за пианино, причислял себя к лику святых – тут, как ни в чем другом, сказывалось кровное родство: проведя час с Данькой и инструментом, Ава тоже считала себя страстотерпицей.

Зато во дворе за Данькой закрепилась слава сорвиголовы и безотцовщины. И эта сомнительная слава стремительно росла. Недели не проходило, чтобы к ним домой не ломились родители пострадавшего в драке отпрыска. Особенно свирепствовали мамаши.

– Сейчас же извинись, – шипела Августа, выталкивая брата вперед.

– А пусть не лезет, – защищался Данька, – нечего было обзываться.

После этих слов мамаши грозили милицией, и Данька, язва, не упускал случая напомнить, что такого ведомства уже нет.

С папашами было проще.

Папаши, увидев Августу, обычно утрачивали воинственность, складывали лапки, забывали, зачем пришли, спроваживали чадо домой, а сами начинали кадрить опекуншу. Зря старались, иудушки. Августа видела их насквозь.