Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева
— Вот, Наденька, они и приехали, — хлопотливо заговорил Кривицкий, выныривая из боковой комнаты. — А мы заждались. На дорогах — кошмар! Сюда не пускают, здесь — пробка, там — пробка… Знакомься.
— Очень рада, — еле разжимая губы, произнесла Наденька. — Проходите, пожалуйста. Мне еще повозиться придется.
Она сверкнула на мужа глазами и, плавно повернувшись, понесла свой живот к двери. Гости смутились. Кривицкий развел руками.
— Беременность, други. От беременности и не такое бывает. Некоторых, говорят, совсем узнать нельзя… Пойду, помогу. Вы уж тут не скучайте…
Паршин подмигнул Хрусталеву, и оба засмеялись.
— Садитесь, девушки, располагайтесь, — весело сказал Паршин. — Оксана! Садитесь ко мне на колени!
Он быстро опустился в кресло и хлопнул себя по коленке.
— Нет, лучше я книжечки здесь посмотрю, — ласково улыбаясь, сказала Оксана Голубеева и отошла к недавно приобретенному книжному шкафу с красивым названием «хельга» производства Германской Демократической Республики. — Какие прекрасные книги! И сколько!
Дача Кривицкого была обставлена по последней моде. Красные кресла удачно перекликались с ярко-синим ковром, застилавшим пространство под большим обеденным столом. В буфете сверкало чешское стекло, среди которого были с большим вкусом расставлены гэдээровские фарфоровые фигурки. Одна из них — фигуристка с нежно-голубоватыми волосами — изогнулась, стоя на одной ноге, а другую ногу, облаченную в изящный ботинок с коньком, подняла аж до виска. Радовали глаз и фигурки балерин, застывших с поднятыми над головой тоненькими руками и как-то особенно грациозно оттопыривших мизинцы, теннисистов в ярко-белых рубашках с красивыми ракетками в руках, собак с такими прекрасными умными мордами, что каждой хотелось дать кость.
Надя Кривицкая сидела в кухне на табуретке и листала неподъемную книгу «Домоводство», подаренную ей на свадьбу. На звук мужниных шагов никак не отреагировала.
— Солнышко мое, — угодливо сказал Кривицкий. — Ну, так получилось… Я к этим барышням вообще никакого отношения не имею. Сам первый раз вижу.
— Зачем тогда их привозить? — спросила жена. — Они проголодались? Столовая, что ли, закрыта?
— Ну, так получилось. А ты не волнуйся. Тебе разве можно сейчас волноваться?
— Да ладно, подлиза! Иди развлекай! А мне гони Люсю сюда! Она в сад пошла! Розы нюхает.
И пока Люся, извлеченная хозяином из сада, помогала Наде на кухне, а Голубеева, устроившись в кресле, болтая стройной полноватой ножкой, смотрела, как солнце садится за кроны, Константин Паршин, только что открывший зубами бутылку красного вина, рассказывал что-то Хрусталеву, который устало кивал головой.
— И что? Завернули? — спросил Хрусталев.
— Еще бы! И с треском! Камня на камне не оставили. Не может, говорят, комсомолец в наше время не обсуждать с любимой девушкой китайских коммунистов и не беспокоиться о счастье всего человечества!
— Ты забыл о перевыполнении плана, — ухмыльнулся Хрусталев. — Не может он не обсуждать перевыполнение плана.
— Не обсуждать, а петь, — поправила Люся, вышедшая из кухни с двумя салатами в руках. — Не петь он не может. У нас с Федей все вон поют, надрываются.
— Опять укусила! — сочно засмеялся Кривицкий. — Ведь я же все слышу! А что тут такого? Поют. Пусть поют! И я, дурак, пел. Когда был комсомольцем.
Оксана Голубеева кокетливо засмеялась:
— Верно, Федор Андреич! Вот я, например, восьмой год в комсомоле…
— Как это восьмой? — ахнула ее молчаливая подруга. — Откуда восьмой? Тебе же сейчас…
Костя Паршин торопливо перебил ее:
— Подставляем бокалы! Какие наши годы? Кто их подсчитывает? Я тому, кто их подсчитывает, лично, вот этими рабочими руками, все зубы вышибу! Девушки наши не прибавляют в возрасте, а убавляют, и красота их бессмертна, как красота Марины Влади!
— Видела я вашу Влади! — закуривая, вклинилась Люся. — Лицо — просто блин… Нет, Вить, я серьезно! Ее очень ловко снимают. А так, присмотреться — большой белый блин.
— Они у меня доиграются, — вдруг сказал Паршин и с грохотом поставил на стол опустошенную бутылку. — Я серьезно говорю: доиграются они у меня! Возьму да и напишу все как есть: приехал комсомолец на нашу ударную стройку, увидел подробности, сразу запил. Пил-пил, а потом поднялся на крышу и — вниз! Об асфальт! Все мозги разлетелись.
Хрусталев быстро посмотрел на Оксану, у которой высоко взлетели подрисованные брови, на ее молчаливую подругу, поймал укоризненный взгляд Кривицкого и под столом наступил Паршину на ногу.
— Пьем и закусываем! Пьем и закусываем! За прекрасную девушку Надю и того наследника или наследницу, которого или которую — этого мы пока не знаем — она вот-вот подарит нашему замечательному другу и художнику с большой буквы Феде! И потанцуем, наконец! Где у тебя, Феденька, эта пластинка с рок-н-роллом?
— Не пластинка, а копия на рентгеновском снимке, — пробормотал Кривицкий. — Где же я тебе пластинку возьму?
Поели салатов, выпили, Надя принесла сациви, дымящийся плов. Опять выпили, отведали плова. Стол постепенно становился похожим на пейзаж после боя. Белая скатерть краснела пятнами вина, на тарелках лежали обглоданные куриные кости, в пепельницах тускнел сигаретный пепел. Кривицкий поставил «пластинку», и дух негритянской свободы ворвался на эту красивую дачу. Оксана Голубеева, только что заново накрасившая губы, подхватила свою молчаливую подругу, и они пошли лихо выделывать ногами стремительные круги и зигзаги. Надя Кривицкая, на лице у которой недвусмысленно читалось отношение к танцующим, внимательно смотрела на то, как полупрозрачная юбка Оксаны взлетает все выше, и выше, и выше, и, кажется, скоро совсем улетит. Хрусталев, сильно выпивший и от этого еще больше помрачневший, поднялся, держа в руке доверху налитый бокал.
— Тост у меня, товарищи! Всем — тихо! У меня тост! Я поднимаю этот бокал за нашего дорогого хозяина! За тебя, Федя! За то, что любишь работать и работаешь на полную катушку! Ты, Федя, счастливый человек! Ты искренний человек! Тебе предлагают, и ты берешься, долго не раздумывая, и народ валом валит на твои фильмы, потому что народ тоже долго не раздумывает, и все, в конце концов, счастливы…
Тут Надя сняла белый фартук, открыла цветочный орнамент на простеньком платье, и все вдруг заметили каждый цветок, поскольку живот натянул платье так, что каждый цветок стал значительно больше, и громко спросила:
— Не стыдно вам, Виктор?
Хрусталев побледнел и поставил свой бокал обратно на скатерть.
— Не стыдно вам, да? Сидите в гостях, и мы вас угощаем, стараемся, пьете, простите, как лошадь,
