Тщеславие - Лебедева Виктория
Я вежливо слушала Славины байки, вставляя, где удастся, поочередно: «да», «ага» и «конечно», а потом, чтобы поскорее избавиться от его общества, быстренько решала очередной пример.
У Славы была дурацкая привычка постоянно вертеть что-нибудь в руках, и в бездонных карманах его рабочего халата бесследно исчезали мои бокорезы, отвертки и пассатижи. По этой причине хождения «в гости» очень скоро сделались взаимными.
Минут через пятнадцать после Славиного ухода на свое рабочее место я недосчитывалась на столе какой-нибудь маленькой, но крайне необходимой вещицы, чертыхалась, вставала (Кубрик ехидно посмеивался) и шла в комнату соседней бригады за пропавшими инструментами. Слава смущенно извинялся, краснел и выворачивал наизнанку карманы, возвращая случайно унесенное. Женщины — а в отличие от моей бригада Барышниковой состояла по большей части из женщин — понимающе переглядывались и улыбались мне ласковыми материнскими улыбками. А однажды Барышникова, полненькая сорокалетняя брюнетка с глазами, начисто лишенными малейшего проблеска интеллекта, поймала меня за руку и заговорщическим тоном вопрошала:
— А что, Надюша, ведь Слава — хороший мальчик? Кажется, он симпатичный и порядочный?
Я зло отдернула руку и ушла к себе, ничего ей не ответив. Барышникова затаила обиду и вскоре составила план мести.
Дело в том, что Слава, человек от природы очень болтливый, приходя ко мне в начале перекура, никогда не укладывался в положенные семь минут, время его пребывания растягивалось как минимум на срок раза в три больший. И бригадирша заставила его писать объяснительные записки о причине отсутствия на рабочем месте в рабочее же время.
Это были трогательные, очень лиричные творения размером в одну тетрадную страницу, без единой грамматической ошибки и без единого знака препинания (если не считать точек). Они повествовали о том, как трудно живется студенту вечернего отделения и насколько необходима при подобной системе обучения взаимовыручка, в особенности если дело касается решения задач и составления чертежей.
Барышникова зачитывала эти литературные произведения остальным женщинам во время обеденного перерыва, потихонечку, пока Славы нет поблизости, женщины хихикали, а потом переходили к бурному обсуждению наших со Славой отношений, какими они могут сложиться впоследствии. Это мне Майоров рассказал — услышал как-то случайно, когда ходил в архив за схемами. Я расстроилась ужасно, даже Кубрик прекратил свои извечные издевательства по поводу Славы и стал меня утешать: «Да ладно, не обращай ты внимания на этих глупых куриц». Но я, к стыду своему, обратила. И про себя тихо возненавидела. Почему-то не их, а Славу.
Глава 3
Слава не замечал моей тайной неприязни. После звонка он ждал нас с Кубриком в дверях в широкой, не по размеру, куртке неопределенного серо-зеленого цвета, в странной, белесой, неизвестно из кого сделанной шапке; потертая кожаная сумка была перекинута через правое плечо и, причудливо изогнувшись, болталась за спиной. Мы отправлялись на занятия.
Шли мы обычно в следующем порядке: впереди я и Кубрик, занятые разговором, а примерно в полутора метрах позади — Слава с бутылкой молока в одной руке и свежим белым батоном в другой. Эти батоны продавались у нас прямо на проходной, в маленьком магазинчике. До корпуса, в котором мы занимались «без отрыва от производства», было всего десять минут ходьбы, но к концу пути батон неизменно оказывался съеденным, а молоко — выпитым. Я все удивлялась, как это у него получается, он такой худенький.
— А знаешь, у меня брат — поэт, — рассказывал Кубрик, — он меня на десять лет старше. Он Литературный институт закончил.
— А что, разве такой институт есть? — спросила я, стараясь не показывать излишнего интереса. Дело в том, что еще в школе я потихоньку пописывала стишки, но мысль о том, что для этого можно еще и учиться специально, никогда не приходила мне в голову.
— Да, на Пушкинской. Конкурс был — двадцать пять человек на место, представляешь? А он все равно прошел. Правда, только на заочное отделение, но все равно. Туда ведь почти только одних иногородних берут. Чем дальше живешь — во Владивостоке там или в Мурманске, — тем больше шансов. Говорят, что они самобытнее, иногородние. А у москвичей самобытности нет, они природу не чувствуют. Но он все равно поступил. Он, и еще с ним один парень из Москвы.
— Да, здорово, — отозвалась я задумчиво, а задумалась о том, почему это я про такой институт никогда не слышала.
— У него, может быть, даже книжка скоро выйдет. А если три книжки издаст, то его наверняка примут в Союз писателей. Это вообще — золотое дно.
— Да ну? Правда?
— Да что я тебе, врать буду, что ли? На фига мне это нужно?
— А у меня папа песни пишет, — послышался за спиной Славин голос. Эту фразу он произнес с тягучим акцентом не до конца прожевавшего человека. — И стихи тоже. — Слава наконец проглотил. — Хочет сборник составить.
Мы оглянулись и остановились. Слава продолжил:
— Он уже три венка сонетов написал.
— Ну и что такое венок сонетов? — спросила я насмешливо.
— Это когда пятнадцать сонетов… Знаешь, что такое сонет?
— Знаю, спасибо. Я же не настолько темная.
— Так вот, это когда пятнадцать сонетов пишутся друг за другом, и последняя строчка первого — это первая строчка второго. И так дальше. А последний, пятнадцатый, составляется из первых строчек тех четырнадцати, которые перед ним. Поняла? — Слава опять куснул от батона.
— Разумеется, — ответила я ему, — чего уж тут непонятного…
Но, честно говоря, первая попытка представить себе это произведение хотя бы в воображении успехом не увенчалась. Кубрик многозначительно молчал, и на лице его явственно читалось: «Где уж твоему папе до моего старшего брата». А у меня мелькнула мысль, что Слава вовсе не такой уж дурак, каким кажется на первый взгляд. Но только мелькнула и погасла.
Погасила эту светлую мысль вездесущая Лора, она махала нам с другой стороны дороги и пыталась что-то сказать, но из-за машин ее слышно не было. Мы дождались, пока поток схлынет, и перешли на ту сторону.
— Ребят, у нас преп заболел, первой пары не будет, — громко, хотя кричать больше не требовалось, затараторила Лора. — Мы — в кино. Вы пойдете?
— А какой фильм? — спросил Кубрик.
— Здорово, конечно, пойдем! — одновременно с Кубриком восторженно утвердил Слава.
В кино пошла наша неразлучная компания и Слава. Мы шумной стайкой перемещались по вестибюлю, рассматривая картинки и фотографии. В какую бы сторону я ни шла, Слава неизменно шел за мной. Кубрик опять шептался с Лорой, рассказывал ей что-то (про брата-поэта, наверное, и про папу) и кивал в нашу сторону. Спасибо, пальцем не показывал. Я опять начала злиться и все пыталась оторваться от навязчивого Славиного преследования, но мне это так и не удалось. В зале он все равно уселся рядом.
Картина была плохой и пошлой, из серии тех фильмов, которые принесло к нам из Америки с первым, пока еще совсем слабым, ветром перестройки. По пляжу скакали полуголые девицы, хлебали виски из горлышка, курили травку и обжимались с мускулистыми загорелыми парнями. Такие фильмы прошли волной и первые полгода собирали полные залы, но, наверное, благодаря им кинотеатры в результате утеряли зрителя и превратились через несколько лет в автосалоны и торговые центры. Но нашим ничего, понравилось, особенно ребятам.
Вернулись мы в институт буквально за минуту до начала следующей пары. Я пошла на свое место с облегчением: наконец-то от Славы избавилась. Не тут-то было. Он снова возник рядом с вопросительной тирадой:
— У тебя свободно? Ничего, если я здесь сяду? А куда, кстати, подевалась твоя подруга?
В аудиторию вошел преподаватель, и я не успела произнести ни одного слова возражения.
Потом насупленно молчала всю лекцию, отодвинувшись от Славы как можно дальше, вжавшись в холодную стену правым плечом, и смотрела только в конспекты. Во мне поднималось уже не раздражение, а самое настоящее бешенство.
