Анна Берсенева - Гадание при свечах

– Я тоже…

– А вы что же, из Москвы сюда на работу приезжаете? – спросила Марина.

– Нет, – удивился он. – Не приезжаю. Почему вы решили?

– Просто… Не похоже, чтобы вы были, например, из Мценска.

– Конечно, я из Москвы вообще-то, – сказал он. – Но живу здесь, в Петровском. Это деревня такая рядом.

Марине показалось, что при этих словах по его лицу промелькнула какая-то тень. Но она не стала расспрашивать.

– А я вас даже не спросил ни о чем, – медленно произнес Женя, словно удивляясь самому себе. – Даже не спросил, кто вы. Это так странно, Марина! Я не понимаю, что со мной происходит. Мне кажется, вы были здесь всегда…

Она всматривалась в его светлые, не видящие ее вблизи глаза и думала о том же: что он был всегда и что невозможно представить, как же это – расстаться…

– Вы сказали, что в Орле работаете? – спросил он.

– Да, медсестрой в больнице, – кивнула Марина.

– Как же вы домой доберетесь сегодня? По-моему, в выходной нет вечернего автобуса, – сказал он задумчиво.

Марина почувствовала, что сердце у нее сжимается. Она вообще забыла о том, что придется куда-то добираться. Но она и не думала, что надо будет устраиваться на ночь. Ей просто казалось, что время остановилось и они с Женей всегда будут блуждать по старинному парку.

Конечно, этого быть не может, он правильно говорит. Марина почувствовала, как медленно, словно из сновидения, возвращается в привычный мир – и тут же ощутила странность происходящего: тургеневский парк, парень в клетчатой рубашке, которого она еще утром совсем не знала и которого теперь держит за руку… И одновременно – чувство легкой, необидной какой-то потери.

– Не волнуйтесь, Женя, я на попутке доеду до Мценска, а там уж как-нибудь, – сказала она.

Наверное, ее голос звучал как-то по-другому, чем пять минут назад. Женя тут же спросил:

– Вы обиделись на меня, Марина? Извините, мне действительно не надо было… Не надо было разрушать это хрупкое очарование! Моя проклятая рациональность всегда оказывается неуместной.

Ей тут же захотелось его успокоить: она сразу почувствовала, как искренне он расстроен.

– Нет, что вы! Вы же не сказали ничего обидного. Просто… Какой-то день сегодня… странный, правда? Все происходит так… мгновенно – то вспыхивает, то исчезает, ничего невозможно задержать. Вы сказали то, что есть.

Он посмотрел на нее чуть удивленно, словно не совсем понимая, о чем она говорит, но тут же согласно кивнул.

– Правда, необычный день. Знаете, Марина, я, наверное, совсем к необычному не готов и веду себя по-дурацки. Неблагодарно себя веду!

Теперь он смотрел на нее ожидающе: поймет ли она, о чем он говорит? Но Марина понимала его еще прежде, чем он умолкал. Она чувствовала гораздо больше, чем он мог сказать, больше, чем вообще можно было высказать.

Они снова стояли у самого дома, только сзади, не у парадного крыльца. Солнце уже налилось вечерним огнем, и весь парк полыхал закатным пожаром. Марина действительно не чувствовала ни голода, ни жажды, ни головной боли. Она смотрела на Женю, вглядывалась в его лицо и чувствовала, что ей почему-то хочется прикоснуться губами к выступам его ключиц, проглядывающим в расстегнутом вороте рубашки. Ей так хотелось этого, что губы у нее вздрагивали…

Она едва сдержала себя, но все-таки медленно подняла руку и прикоснулась пальцами к его губам. Они шевельнулись под ее прикосновением – нежно, едва ощутимо, – и Марина почувствовала, как Женя осторожно поцеловал ее пальцы.

Они медленно шли вдвоем по дороге от усадебного забора – туда, где утром шумели яблочные ряды. Солнце освещало их последними лучами, и Марина ясно чувствовала, как что-то кончается в жизни, какой-то перелом совершается в ней.

И вдруг она поняла, почему не покидает ее отчетливое ощущение потери! Ее спасительный круг, радужный контур – исчез, и ничто больше не отгораживало ее от мира! Это была не фантазия; Марина вздрогнула, поняв это. Но тут же она посмотрела на Женю – и ей стало все равно, есть ли круг, нет ли его. Да и был ли он вообще, не привиделся ли ей в одном из ее странных снов наяву?

Они дошли до шоссе, и Марина подняла руку, увидев вдалеке одинокий грузовик с брезентовым верхом. Другую руку она прижимала к Жениной ладони.

Грузовик остановился сразу, и Женя растерянно смотрел, как Марина открывает дверцу. Она не поняла, что даже не простилась с ним: совсем не чувствовала, что они расстаются, даже не заметила, как разнялись их руки, потому что по-прежнему ощущала тепло его ладони.

– Марина… Подождите же! – воскликнул Женя, когда она уже забралась в кабину. – Подождите, как же так! Мы… не увидимся больше?

Тут только она поняла, что это в чувстве ее, в самой глубине ее существа они не расстаются. Но наяву Женя оставался на пыльной обочине шоссе, а она захлопывала дверцу случайного грузовика.

– Женя, простите меня! – Марина мгновенно соскочила с подножки. – Я… Мы увидимся очень скоро, если только…

– Если – что?

– Если вы не передумаете меня увидеть.

Она смотрела на него своими длинными переливчатыми глазами, и взгляд ее завораживал, заставлял верить каждому движению ее губ. Женя кивнул и медленно, осторожно привлек ее к себе, коснулся губами ее виска, провел пальцами по щеке. Его рука лежала на ее плечах, обнимая их, и Марина приникла к нему, закрыв глаза.

– Правда? – прошептал он, и прядь волос шевельнулась у нее над ухом от его ожидающего шепота.

– Да!

Она прижалась к нему так крепко, что всем телом почувствовала его вздрагивающее тело, потом мгновенным движением поцеловала заветные выступы ключиц в расстегнутом вороте его рубашки – и отпрянула, быстро пошла к машине.

Невозмутимый водитель ждал, скучающе глядя на них: подумаешь, прощаются, чего тут такого?

Марина захлопнула дребезжащую дверцу, грузовик тронулся с места, и она долго смотрела на удаляющуюся Женину фигуру на обочине.

Глава 3

Домой она добралась только к ночи. Пришлось долго ждать автобуса на станции во Мценске, потом идти через весь город к себе, к своему дому у реки.

Марина сказала правду Саше Сташуку: за три года она так привыкла к своей комнатке, что та действительно не казалась ей чужим углом. Пришлось, правда, будить хозяйку, запиравшуюся на ночь на крючок и цепочку, но та была не ворчлива и любила свою спокойную жиличку.

Ночной воздух охладил пылающее Маринино лицо, вихрь мыслей стал спокойнее. Но то, что чувствовала она к Жене… Это не утихло, осталось таким же пронзительным и ясным, как утром, в блеске солнечных лучей. Это была любовь – та самая, от которой можно потерять сознание. Она и потеряла сознание; уже одно это было знамением.