Лиза Фитц - И обретешь крылья...

— А ты знаешь, что он абсолютно все мне рассказал за эти три месяца, что был со мной? А ты знаешь, что он обещал мне?! Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Можешь забирать его себе. Мне он больше не нужен!

Неожиданно она развернулась, собираясь уходить. Я схватила ее за руку. Она была так нежна, так хотелось удержать ее… Я бы и сама с удовольствием поимела ее, без Симона.

— Бритта, останься! Давай наконец обсудим все втроем! Возможно, у нас больше никогда не будет такого шанса!

Мне с трудом удалось уговорить ее остаться. А мой свекр сказал:

— Ну что ж, я, пожалуй, поеду. Будет лучше, если вы сами между собой все уладите.

Ничего особенного из этого не получилось. Через полчаса Бритта встала и сказала мне:

— Тебе я желаю счастья, потому что вижу, как ты несчастна из-за этого типа и как тебе плохо — но не ему! А теперь я поеду домой и выпью бутылку шампанского за свою свободу! Чао!

Мы остались сидеть, парализованные.

Симон едва ли мог что-то добавить к разговору. Да и что он мог сказать? Он знал, что вел себя вдвойне непорядочно, но все еще не был в состоянии найти выход из дилеммы. Он любил нас обеих, каждую на свой манер.

Никто из нас не мог выпутаться из этого любовного треугольника: Бритта ненавидела меня, потому что полагала, что я должна просто закончить маяться дурью; я ненавидела ее, потому что она все никак не могла выпустить Симона из своих когтей, используя ребенка как клей, которым она хотела склеить свою супружескую жизнь.

А Симон ненавидел самого себя, потому что не знал, как и куда плыть; потому что ни одно решение не казалось ему окончательно правильным. В рамках какой-нибудь другой культуры мы могли бы все втроем объединиться под одной крышей и завести общее хозяйство, но только не в Нижней Баварии. И только не с Бриттой и Симоном. Я зашла уже столь далеко, что готова была испробовать любую форму совместной жизни, лишь бы, наконец, обрести душевный покой. Но против меня были сразу две семьи — семья Симона и семья Бритты; к тому же еще мои родственники и друзья и, само собой разумеется, местное население, которое, узнав об этой истории, однозначно встало бы на защиту устоев. С каким-нибудь другим «Симоном» это была бы не проблема — противопоставить себя окружающим, но с этим — никогда.

На этот раз все шло хорошо целых четыре недели. Четыре недели всегда были тем промежутком времени, который Симон мог вынести без особого труда и на который еще хватало его решительности. А затем все начиналось заново. Он был как тот человек, который раз за разом натыкается на одну и ту же стену, но и в пятый раз бывает удивлен тем, какие болезненные ощущения это доставляет. Он был необучаем. Я тоже.

Я произносила длиннейшие речи о решительности, о необходимости держать слово, о зрелости характера, о том, что человек не развивается, если топчется на месте, боится причинить себе боль и не в состоянии взять происходящее в свои руки.

Последняя беседа происходила на опушке леса. Мы сидели на траве, весеннее солнце ласково светило на наши серые, угрюмо глядящие перед собой лица. Он снова находился в том состоянии оцепенения, в которое впадал каждый раз, когда ему предъявляли «чрезмерные требования». Я смотрела на него, и было ясно, что и на этот раз он уйдет, что он и на этот раз не смог выдержать. Также я знала и то, что он снова вернется.

Но я ничего не могла поделать. Выдержать или покончить.

Мой сороковой день рождения отмечался дома; большое празднество, на которое было приглашено шестьдесят персон — все, кто что-то значил в моей жизни. И я сочла большой подлостью, что он бросил меня за день до моего дня рождения. Он забрал необходимый минимум одежды и переехал в отель, что показалось ему самым лучшим, что можно сделать. Это жилье должно было создать своего рода буферную зону, свободное пространство, где ему было бы достаточно воздуха. Также он надеялся найти в отеле необходимое одиночество для того, чтобы прояснить свои мысли.

День рождения приближался. Эта дата страшила меня, и потому я хотела отпраздновать ее торжественно, сделав это с размахом и, по возможности, расточительно. От сорока лет нельзя уже ни отвертеться, ни отговориться, считала я. Наступил тот экзамен на мастера, который принимает сама жизнь, и сама жизнь, казалось мне, спрашивала:

«Ну? Что тебе удалось сделать? Так ли крепко ты стоишь на ногах, как этого принято ожидать от женщины твоего возраста? Контролируешь ли ты себя? Хорошо ли проводишь свою жизнь? Используешь ли все свои способности?»

Я не использовала. Я пыталась, но объектом их приложения был мужчина, который уклонялся от лидерства, и, таким образом, мои способности были направлены на неверный объект. Перенесенные страдания и их безрезультатность привязали меня к нему; я ждала успеха, вознаграждения, хорошего выхода из этой ситуации, когда бы я могла сказать: «По крайней мере, все это окупилось!»

— У птиц есть такие специальные перья, — рассказывал мне Симон как-то раз. — Это три-четыре пера, с помощью которых они держат курс; и когда они возвращаются, то могут лететь только в одном направлении!

— Точно. А ты выщипал мне их все, ты, потрошитель птиц!

Мы посмеялись тогда над этой идеей, которая родилась в один из наших лучших моментов.

Праздник наступил.

Мне кажется, пришло больше семидесяти человек — все с массой подарков и поздравительных открыток с пожеланиями, где была представлена вся шкала: от полных любви, волнительных, шутливых и находчивых до просто неуважительных и попросту безвкусных, как, например: «Ты никогда не будешь выглядеть такой старой, как сейчас!» Очевидно, кому-то это должно было показаться шутливым и ироничным, но мне так не показалось. В этот день я выглядела на редкость хорошо и не только «для своего возраста» — я была стройна, свежа, и посторонним никак нельзя было понять, что дела мои идут не так уж хорошо, кроме самых посвященных, разумеется.

С шести часов вечера в дверь звонили через каждые две минуты, и я получала одно пожелание счастья за другим и после каждого поздравления еще поцелуй и прекрасный подарок. Я была совсем растеряна, смущена и, словно со стороны, слышала свой голос, выговаривающий стандартные благодарности. Наверное, всего этого было даже слишком много, чересчур, но в целом праздник получился просто великолепный. Симон помогал мне в приготовлениях, притащил столы и стулья, соорудил гриль, закупил напитки. Одна закусочная фирма устроила гигантский холодный буфет, на лужайке стояли тридцать факелов для вечера. Янни со своим бэндом что есть сил играли рок, не боясь помешать соседям; наш друг Георг Визингер более двух часов играл блюз; присутствовали журналисты, пребывавшие в хорошем настроении от шампанского. У нас была даже машина, швырявшая эклерами в направлении выбранной жертвы, пытавшейся схватить ртом это пирожное.